Зулейка Доусон - Форсайты

После первого долгого объятия (Энн казалось, что она правда сейчас улетит далеко-далеко) она вскрикнула:

– Ой! Мне пора.

– Мне тоже, как ни жалко. Ты придешь завтра на матч?

– Еще бы! А ты?

– Если меня не посадят под замок. Я хочу быть первым бросающим. Увидимся там.

Они встали и отряхнули друг друга. Энн позволила ему еще один поцелуй, но сразу вырвалась и всю дорогу до дома бежала бегом.

Перед домом Энн увидела незнакомую черную машину. В голове у нее молнией блеснули мысль, и, прежде чем войти в калитку, она спустила кулон под вырез. В дверях показался Джонни и посмотрел на нее. Она отвела глаза. Но заметил ее один он. Она увидела часть американской формы своего дяди: наклонясь над открытым багажником, он доставал чемоданы. Рядом стоял ее отец и разговаривал с девушкой в форме вспомогательной женской службы. Подходя, Энн увидела, как он провел рукой по лбу, и услышала, как он сказал:

– Ну кто бы мог подумать! Ты слышал, Фрэнсис?

Энн увидела, как голова ее дяди высунулась из-под крышки багажника. Как он постарел!

– Ты что-то сказал, Джон?

– Я был знаком с братом твоей шоферши. Он был летчиком здесь, в Мастонбери.

– Неужели?..

Туг дядя посмотрел в ее сторону, и она увидела, как он на секунду словно окаменел. Потом его губы зашевелились, но он не окликнул ее, а словно шептал слова молитвы. Она расслышала что-то вроде:

– Ради всего святого… ради всего святого…

– Дядя Фрэнсис!

Когда вечером Фрэнсис спустился в гостиную, Ирэн играла на рояле. Она была одна. Он не думал кого-нибудь застать там в относительно ранний час и рассчитывал побыть наедине с портретом сестры. В широком камине уже горел огонь, начиная распространять можжевеловое благоухание.

Когда он вошел, на ее лице появилась медлительная улыбка. Не поднимая глаз от рояля, она догадалась о его присутствии, хотя Фрэнсис знал, что ступал совсем бесшумно. Казалось, ей об этом сказало какое-то внутреннее чутье, и ему внезапно пришло в голову ни с того ни с сего, что утаить от этой женщины ничего не возможно.

– Я вам не помешаю? – спросила она.

– Нет, что вы! Не обращайте на меня внимания. Григ чудесен.

– Почему-то он мне вдруг вспомнился. Возможно, из-за горящих поленьев.

Она продолжала играть, а Фрэнсис стоял рядом, любовался изяществом ее движений и думал, какой красавицей была она в свое время.

Кончив, она посмотрела на него с той же улыбкой, и Фрэнсис неожиданно для себя сказал:

– Надеюсь, вы извините меня, миссис Форсайт, но вы даже прекраснее, чем были.

– А вы, Фрэнсис, еще более обаятельны. Скажите, нет ли вещи, которую вам сейчас хотелось бы послушать?

Его взгляд неотвратимо устремился на портрет над камином. У него был глаз, у этого художника – Блэйда, как он прочел в нижнем углу, но фамилия ему ничего не сказала. Хотя в любом случае он сумел уловить дух леса, который Фрэнсис всегда чувствовал в своей сестре, игру света в ее затененных глазах. Утром этот свет он словно опять увидел в глазах племянницы.

– Шопена, – шепнул он.

– Да, – негромко ответила Ирэн и начала прелюдию. – Энн любила Шопена.

Фрэнсис слушал с закрытыми глазами, и мало-помалу судорога, сжавшая его горло, исчезла. Но не сразу, нет, не сразу.

– Я вижу ее в девочке, в Энн, – сказал он.

– Да?

– Не волосы, не цвет лица… Их Энн унаследовала от вас, мэм. Но что-то в ее глазах. Частицу души ее матери?

– Возможно. Они были очень близки.

Прелюдия закончилась. Ирэн опустила руки на колени. Играть ей как будто больше не хотелось, и Фрэнсис продолжал:

– А Джонни – он пошел в отца. Теперь, когда он вырос, это особенно заметно. Особенно что-то в подбородке.

– Говорят, он похож и на моего мужа.

Поскольку ему было известно, что отец Джона умер прежде, чем кто-то из Форсайтов познакомился с кем-то из Уилмотов, Фрэнсис не мог ни возразить, ни согласиться. А выражение лица Ирэн заставило его подумать, что сказать что-то еще было бы как нарушить тишину в храме.

Ее нарушило появление его племянницы.

– Энн, да ты прелестна. И, как вижу, ты надела клипсы.

– Они чудесны, дядя Фрэнсис, честное слово. Большое тебе спасибо.

Энн коснулась жемчужин в своих ушах, но думала о слезке под платьем у самого сердца. Она нарочно надела вечером платье с высоким воротником, чтобы не снимать кулон, пока не придет время ложиться спать. А может быть, его и тогда не снимать?

– Ну, очень мило, что надела их сегодня, и платье у тебя очень красивое. Ты немножко не покружишься передо мной?

Какой он чудный, а она почти забыла! Энн грациозно повернулась на носках и сделала маленький книксен.

Фрэнсис смотрел на нее, медленно покачивая головой.

– Подумать только, – повторял он. – Только подумать!

Эти непритязательные слова помогли замаскировать безмолвную тоску, которую он испытывал весь день, стоило ему взглянуть на племянницу. Как она похожа на мать! И все же… Неприятная мысль забрела ему в голову – и не в первый раз, – но Фрэнсис отогнал ее. Этого не могло быть, и строить предположения было бессмысленно. К тому же молитвенник был против, а для человека, который не следовал никакой религии, а потому был религиознее многих и многих, это было непреодолимым препятствием.

– Извини, что я так на тебя уставился, – сказал он наконец, и никто в мире не догадался бы, о чем он успел подумать. – Но я никак не свыкнусь с тем, что ты уже совсем взрослая. Когда я тебя видел последний раз, ты была еще крошкой. Что-то невозможное.

– Мне кажется, Фрэнсис, вам предстоит убедиться, что маленькие девочки имеют обыкновение вырастать. Особенно если… их долго не видеть.

– Так-то так, но не все они вырастают в таких красавиц.

Энн почувствовала, что у нее горят щеки.

– Ну вот! Я заставил тебя покраснеть. Нет, этим пусть занимается кто-нибудь помоложе. Мне следовало бы вовремя прикусить язык. Если на сцене имеется молодой человек, Энн, расскажи ему завтра, пусть отвесит мне пощечину. Договорились?

Энн только весело улыбнулась и отвернулась к камину, где начало стрелять полено. Она пошевелила его кочергой и услышала, как бабушка сказала у нее за спиной:

– Не тревожьтесь, Фрэнсис! Никакого молодого человека нет. Иначе, не сомневаюсь, Энн все нам про него рассказала бы.

Бабушка и внучка покинули столовую после ужина, такого «первоклассного», как выразился Фрэнсис, что старые семейные узы обновились еще до того, как подали рыбу. У Джона отлегло от сердца. Он ожидал напряжения и неловкости, но и сам их не ощущал, и в других не заметил. Наоборот, по выражению того же Фрэнсиса, все было «лучше некуда». А теперь он с тихой радостью наблюдал, как его сын и шурин обсуждают, как именно следует передавать графин с портвейном.