Сальвадор Дали - Сокрытые лица

– Мне нельзя – операция, о-о-операция.

Бетка попыталась разобрать слова по движению графининых губ, но не смогла.

– Ей только что левую грудь прооперировали, рак, – объяснила Сесиль Гудро, – всё удалили, а еще у нее туберкулез горла – настоящий ангел!

Бетка одарила графиню долгой улыбкой, Михаковская встала – с некой детской гордостью за то, что ее наконец поняли и восхитились ею.

– Не обращай на нее никакого внимания, – сказала Сесиль, – она никого не беспокоит. Чисто голубка – не говорит, а воркует, как голубка, и, как голубка же, имеет всего одну грудь… чуть кособокую, это уж точно! – воскликнула Сесиль Гудро, словно вдруг вернулась к жизни ее жажда болтать. – Понимаешь, дитя мое, между мной и графиней никогда ничего не было. – Она поднесла к губам указательный и большой пальцы, сложив их крестиком, поцеловала их и поклялась. – Я ее держу тут исключительно по доброте. Она бывшая любовница князя Ормини, он обустроил эту квартиру, чтобы здесь с ней курить, дом более-менее принадлежал ей, понимаешь? Когда я купила дом – оставила себе и любовницу князя, она входила в сделку, видишь ли; к такому вот дому графиня как бы прилагается. Я вот недавно вытрезвила ее и отправила на операцию (за деньги Ормини, разумеется, только этого не хватало!). Сейчас с ней все отлично, говорит она мало, но и раньше много не говорила, бедняжка; она счастлива, возится со всякой ерундой – особенно со своей иконой. Смотри! Смотри!

Графиня Михаковская встала на диван и подливала масла в ночник, затем слезла на пол, забрала золотую чашу и исчезла.

– Знаешь, она такая чистюля – хочет, чтоб все блестело. Видала ли ты что-нибудь аристократичнее этого скелета?

Время набросило розовато-лиловую вуаль бесшабашности на полярную ночь, озаренную северным сиянием опия, и Бетка почувствовала себя еле живущей, скорчившейся в царственной эскимосской лачуге собственного греха, в самом сердце сумерек своей зимы, без света и без холода. Она курила, ее рвало, она глотала апельсиновый сок, ее вновь тошнило, и это любопытное занятье совсем не казалось ей экзотическим, а, напротив, самым естественным из всех. Как ей это раньше в голову не приходило? Так прожила она три дня и три ночи подряд – в почти полном отсутствии восприятия времени. Она смутно помнила, как Сесиль Гудро несколько раз уходила из дома и возвращалась, но не знала, когда и как.

Вот Бетка проснулась. Долго потягивалась, и ее раскинутые руки терлись по шиншилловому меху, на котором она лежала, словно впервые обнаружив, в какой роскоши она живет, при этом едва воспринимая ее. Прошло несколько мгновений, за которые она с изумлением не почувствовала даже и легчайших следов той виноватости, что вцеплялась в нее с каждым пробуждением, Бетка лениво села и оперлась спиной, чуть затекшей от долгой неподвижности в одной позе, на тяжелую подушку, отделанную крошечными серебряными бусинами, они приятно покалывали. И тут она почувствовала пустоту в желудке, поближе к спине, по которой кругами носились мурашки.

– Я голодна, как медведь, – сказала она себе, зевая и привычно оттягивая челюсть – в подражание льву с эмблемы «Метро-Голдуин-Майер».

Похоже, день подходил к концу, судя по оранжевому лучу закатного солнца, что прорезался в щели между длинными сдвинутыми шторами и нарисовал пурпурную диагональ на гранате ковра, взобрался на соседний диван и чуть робко потек по желтому атласу стены. Лежа ближе к Бетке на том диване, мирно спала графиня Михаковская, рот полуоткрыт, и тонкая линия солнечного света пролегла через ее щеку, и золотой зуб ее сверкал зловещим кадмиевым огнем. По тишине, царившей в доме, Бетка поняла, что Сесиль Гудро явно ушла. Не меняя положения тела, она вытянула ногу, чтобы чуть приоткрыть портьеры и получше рассмотреть лицо графини, которое теперь все больше озарялось, покуда все не пропиталось этим неясным оттенком, что временами казался пурпурным. Та не проснулась, но потянулась рукой к той груди, которую не ампутировали. Тогда Бетка осторожно отпустила штору, оставив ее открытой лишь настолько, чтобы можно было поглядывать через оконное стекло на солнце – громадное, глубокого матового красного цвета и чуть неровно круглое, как неуклюжие очертанья и густо нанесенный цвет поруганных кровоточащих гостий, с таким благоговением запечатленных второстепенными мастерами Сиенской школы. Лучи этого рокового солнца лили свет столь материально багряный и плотный, что, казалось, это не свет, а густая жидкость сочится и растекается по всему вокруг с царственной, чарующей порочностью. Вытянув ногу из-под ночной сорочки, Бетка смотрела, как безмятежный поток света взбирается вверх по бедру, и оно от этого – словно пропитано красной кровью, которой медливший луч передавал то влажное, будто бы липкое тепло, столь свойственное… Она потрогала его пальцем: это и была кровь.

– Только этого не хватало! – сказала она себе, улеглась обратно и полностью зашторила окно ступней. – Через пять минут приберу себя и пойду на улицу.

Ей хотелось насладиться еще несколькими мгновениями темноты. Перед ее закрытыми глазами залитая пурпуром Сена исчезла под далеким мостом Инвалидов. А потом она увидела толпу, заполонявшую бульвар Монмартр, в эти первые теплые сумерки раннего лета, потом опять реку – на сей раз в своей деревне. Ее мать била Володю, ее младшего брата, в наказание за то, что он удрал купаться, и каждый раз, когда он пытался выбраться на берег, она спихивала его назад черным веслом, била в грудь, в лицо, и он падал обратно в реку. Наконец Володя перестал двигаться, его косматую ивового оттенка голову клонила бегущая вода… и вдруг стало видно, как убегает прочь завиток белой пены – такой белой! – чуть подкрашенной розовым, будто кто-то сплюнул зубную пасту. Это жестокое воспоминание Бетки оказалось таким свежим, и столько в нем было новорожденной хрупкости деревенского края с его бледным вечерним небом мая, и она, глубоко вдохнув разреженный дух в комнате, ароматный от сладкого безжизненного запаха опия, наполняла легкие чистым воздухом весны ее проснувшейся страсти.

Бетка обнаружила, что сидит перед туалетным столиком в ванной, но не помнила, как тут очутилась. Ванная была отделана, включая пол и потолок, огромными квадратами черного мрамора. Все предметы, даже самые мелкие детали, – из золота. На туалетном столике все располагалось в идеальном порядке и симметрии, в котором чувствовалось незримое присутствие старательного, дотошного и маниакального внимания графини Михаковской. Удлиненные флаконы, все с одинаковым узором, размещались на одинаковом расстоянии, рядами, параллельными зеркалу, по размеру – от великанских с солями для ванны и, постепенно уменьшаясь, до разнообразных духов и далее, до крошечных склянок редких мазей, и последних, не больше игральной кости, замерших, но бдящих, как наименьшая из русских матрешек. Эти ряды флаконов были организованы в шахматном порядке, по одному и тому же принципу уменьшающихся предметов. Бетка, бледная лицом, сидела недвижимо, чуть откинув голову, руками она бесцельно поглаживала черный мрамор, на котором драгоценный металл каждой вещи имел продолжение в виде длинных, несколько матовых трубок его отражения. Приглушенная музыка мягко выплывала из комнаты графини, и легко было представить, что вместо девушки у туалетного столика Бетка превращается в святую Цецилию, играющую на золотом органе, сидя на облаке, – такой она себя чувствовала ослабевшей, такой бесплотной, словно возносимая отсутствием веса, какое придавала ей бессознательность всех ее движений. Возникло занятное ощущение, прежде не ведомое: она осознавала результат своих действий лишь через несколько секунд после того, как производила их. Бетка вдруг почувствовала, как ее лоб обнимает снежный холод, который всего миг назад был теплом, она воздела ко лбу руку и обнаружила, что другая ее рука уже промокает ей виски носовым платком, пропитанным эфиром. Далее она заметила, не понимая, чтó это, завиток волос у себя в горсти – своих волос, потом увидела золотые ножницы у себя в другой руке и сказала со слабым смешком: