Сальвадор Дали - Сокрытые лица

Исполненный таких мыслей, он добрался до другого угла своей комнаты и в полутьме налил полную ложку зеленого снадобья в стакан, поднес его к губам; тут же сплюнул жидкость, с отвращением отрыгнув и жестоко закашлявшись. Он чуть не проглотил полную ложку горького зелья. Включил свет. Могла ли канонисса совершить такую ошибку? О да, ибо склянка синей эмали стояла слева, на том месте, где полагалось быть красной; стаканы также поменялись местами. Эта подмена предметов показалась ему дурным знамением, и он в ярости позвонил канониссе.

Ему не пришлось объяснять, зачем он призвал ее. Довольно было стакана на полу и рта графа, перекошенного отвращением. Канонисса долго глядела на склянки поочередно – вопиющее свидетельство ее оплошности. К своему ужасу, она не могла ничего поделать – лишь покаянно качать головой. Наконец складки у нее на лбу разгладились: она выхватила из глубин памяти причину своей невнимательности. Она вспомнила – и говорила при этом правду: снадобья графа последний раз она готовила в тот вечер, когда узнала, что объявили войну… Никак не могло не произойти такого, что заставило бы графа Грансая жаловаться на непорядок в привычных ему предметах.

– Что ж, моя добрая канонисса, – вздохнул Грансай, – эта война мне видится начинанием с очень горьким вкусом.

Канонисса уже направилась к двери и всего одним движением разгладила узловатой рукой постель, прежде чем расстелить ее, после чего прошла через украшенный цветами будуар, не желая даже смотреть по сторонам и скроив такую гримасу, будто ей невыносим был запах тубероз.

– Клятый Грансай, – пробормотала она, возвращаясь к своей всегдашней мысли. – Дети не цветами делаются!

Граф Грансай, хоть и собирался выходить, был вне себя и теперь бесцельно мерял шагами комнату, не в силах выбросить из головы изящное лицо виконта Анжервилля с его смутными, неопределимыми усами, кои могли быть запросто заимствованы как у невозмутимого лица современного лорда-повесы при Сент-Джеймсском дворе, так и у скрытно подлого лика советника времен Ришелье. И вот уж отстраненная и возмутительно светская улыбка д’Анжервилля постепенно приобрела ненавистное вероломство. Д’Анжервилль был ему соперником, и, отдавшись на волю воображения, Грансай позволил себе сибаритскую пытку, представив свою женитьбу на Соланж, а д’Анжервилля – ее любовником! И будто львы любви сорвались с цепей в мозгу у Грансая, а канонисса, наблюдавшая за ним краем глаза, покуда сама наводила порядок в шкафах в коридоре – она слышала рык этих львов в тишине, – ужаснулась, увидев, как граф прекратил метаться взад-вперед и извлек из ящика стола револьвер. Он это обычно делал, отправляясь в Англию, – и собирался туда назавтра. Тем не менее такая преждевременная предосторожность в этот час означала, что Грансай не предполагал возвращаться домой спать. Более того, ей не понравилась одержимость, с которой он столь спокойно сунул оружие в карман.

– Только этого кошмарного рандеву мне и не хватало! – сказал Грансай вслух самому себе, натягивая пальто; он имел в виду свидание в Шотландии, о котором условился в тот же день, сдаваясь на пыл и настойчивость просьбы леди Чидестер-Эймз. Свидание лишь добавило, если это было возможно, к смятенью его чувств. Никакого примирения от этой поездки он не желал. Тем не менее возвращение к недавней, в высшей степени обожаемой любовнице сразу после первой «ночи любви» с Соланж, ночи, которую он желал бы окружить несколькими днями тишины и тайны, добавило новой тревожности его неправоте, некой неверности Соланж, словно он уже обманул ее.

– Как бы то ни было, – говорил он себе в полубреду, направляя все свое отчаяние на одно-единственное существо, – д’Анжервилль – человек без чести!

Мучимый этими размышлениями, граф Грансай взял такси до Монмартра, к клубу «У Флоранс», где почти каждую ночь бывала Соланж. Ее там не нашлось. Тогда его отвезли в «Максим», где он подсел к столику, над которым царило сиятельное остроумие Беатрис де Бранте. Как же он презирал ее в ту ночь – ее голос терзал, как соловьиный! Что еще хуже, они обсуждали Соланж, не появлявшуюся уже два дня, и д’Анжервилля, который недавно отбыл.

– Я бы хотел повидать его до отъезда в Лондон, – пылко сказал граф, – во сколько он уехал отсюда?

Спросили у метрдотеля. Д’Анжервилль в великой спешке покинул «Максим» точно в половине третьего. В этот момент Беатрис де Бранте рассказала жуткую историю, приписываемую герцогу Ормини. Тот во дни своей юности стал свидетелем казни анархиста Гайяра, коя происходила, по обыкновению, на рассвете… Когда все было кончено, случайно проходя мимо дома, где жила его любовница, д’Ормини не смог удержаться, метнулся к ней наверх и пробудил от сладкой утренней дремы страстнейшими объятьями. Желал получить все удовольствие от своего нервического состояния, от возбуждения, вызванного видом катящейся головы.

– Все естественно, – сказала Сентонж цинично. – Мужчины приходят и уходят.

Граф Грансай провел остаток времени до рассвета, сидя у окна круглосуточного бистро, где водители грузовиков из Ле-Алль устраивались отдыхать. С этой наблюдательной точки граф мог легко следить за двумя входами в частный особняк виконта Анжервилля, и оставленная у дверей машина виконта почти наверняка свидетельствовала о том, что вообразил себе граф. Он ждал, когда выйдет Соланж… Но по мере приближения рассвета его положение казалось ему все более гротескным. Он почувствовал, как его пожирает стыд, и ощутил смертоубийственный позыв покончить со всем этим. Он уже решил подначить д’Анжервилля и теперь горько упрекал себя в своей единственной ошибке – надо было давным-давно жениться на Соланж. Он мог бы обожать ее как никакую иную женщину! Но поздно. В половине восьмого, не в силах более ждать, граф пересек улицу и позвонил в дом виконта. Камердинер, открывший дверь, едва выбравшись из постели, казалось, напуган грозовым видом графа.

– Все очень серьезно, – сказал Грансай, – отведите меня к виконту! – Однако, знакомый с устройством дома, сам нашел дорогу и ворвался в спальню, не дожидаясь, когда его примут.

– Что стряслось? – спросил д’Анжервилль, захлопывая книгу, которую читал, и ища на прикроватном столике сигарету.

– Вы, похоже, меня ожидали, – сказал Грансай, тут же преисполняясь непринужденностью. Он оказался не готов быть неправым в своих подозрениях и пытался выиграть время. – Послушайте, дорогой мой Дик, я пришел в этот утренний час не только чтобы польстить вам, но вы – единственный человек, на которого я действительно могу полагаться.

Вытянутые руки д’Анжервилля покоились на стеганном одеяле, будто две гончие, истомленные меланхолией, а сам он едва слушал графа. Грансай продолжил: