Сальвадор Дали - Сокрытые лица

– Вот видите, – резюмировал Грансай, – нам удастся так представить мою миссию, что все участники узнают о ней только благоприятное и при этом будут делать вид, что не вполне осведомлены о моих действиях. – Он впал в созерцательное молчание, а затем сказал: – Война в конечном счете есть положение дел, при котором все стороны пребывают в согласии, если не считать того, что они дерутся, тогда как мир – это общее несогласие, но без драки. И то, и другое – лишь фазы политической жизни. А куда я подевал свою расческу? Должно быть, оставил у вас в доме – прошлым вечером она была при мне!

Осажденный трудностями, Грансай становился все капризнее, как беременная женщина, и теперь его подавленный недавно в разговоре с князем гнев, кажется, готов был прорваться – судя по излучавшим ненависть глазам.

– Я все могу выдержать, – продолжил он в ярости, – могу перебиться без самого необходимого, но мне нужна возможность расчесать волосы на идеальный прямой пробор металлической расческой!

– Холодной, – сказал д’Ормини, улыбаясь графу как истеричному чаду. Грансай успокоился.

– Но это правда, – добавил он, – если волосы у меня в математическом порядке, а ботинки дважды в день начищены – то есть эти два ритуала соблюдены, – с души моей смыты и удалены все пятна сомнения и раскаяния, и я вновь чувствую себя чистым и пригодным к деятельному общению.

– Хуже всего то, – сказал д’Ормини, собираясь уйти отдыхать, – что вы говорите правду. Не забудьте, что завтра утром я организую вам беседу с вашей новой жертвой – месье Фосере.

Начав следующее утро с телефонных звонков с целью подвести фундамент под свою миссию во благо Виши, граф Грансай с равным рвением и не менее рьяно взялся за необходимые подковерные переговоры, кои должны были гарантировать ему успех во втором и главном замысле его поездки на Мальту, а именно – в заговоре против Виши в поддержку революционной деятельности, которой он занялся еще до отъезда из Парижа с целью организовать будущие силы сопротивления против захватчиков. Иными словами, с одной стороны, он старался упрочить свое официальное положение в глазах тех, кто доверился ему со своими планами, и каждое усилие обустраивал так, чтобы оно увенчивалось победой; с другой стороны, он изготовился развязать беспощадную войну против тех, кому служил, таким образом предавая старших в иерархии, наделивших его доверием и надеявшихся на его преданность. Чтобы вишистская миссия удалась, примерно все, что ему нужно, – личная безусловная поддержка князя Ормини. Князь, чья политическая позиция была более-менее центристской, на деле имел серьезное влияние в самых разных официальных кругах и мог считать все двери для себя открытыми. Но чтобы владеть ситуацией в новой rôle конспиратора-ученика, ему необходимо было установить связь с крайностями, то есть с одного конца – с роялистами, а с другого – с коммунистами. Как ему одновременно заручиться поддержкой и тех, и других? Вот что вызывало почти единственную его озабоченность последних двух недель.

С одной стороны, Грансай изображал смутный интерес к роялистскому заговору – чтобы добиться доверия Фосере, очень активного роялиста и талантливого человека, пытавшегося создать в Северной Африке политику прямого понимания между Англией и Америкой. В то же время граф вышел на связь с профессором-коммунистом Бруссийоном, который, говорили, поддерживал отношения с тридцатью коммунистическими депутатами, заточенными в Париже, и знал все окольные пути нелегальщины. Грансай, поняв, что добился достаточного влияния на Фосере и Бруссийона, решил вернуться к той же тактике, какую применил накануне к д’Ормини: внезапно вспылить и поссориться. Наивнее князя и совершенно не знакомые с характером графа, они неизбежно поймались на эту удочку. Почуяв, что настал миг заручиться доверием своих жертв, Грансай высчитал с поразительной точностью и совершеннейшим лицемерием, когда следует устроить спектакль гнева.

«С Фосере, – решил он про себя, – я впаду в ярость, когда он в первый раз произнесет слово „à tantôt” [42] ; Бруссийону я вежливо укажу на дверь, когда услышу от него слово „саботаж”».

Все произошло в точности, как предвидел Грансай. После того как страх вероятного отказа оставил их без сна, цель стратагемы графа упростилась: спровоцировать Фосере и Бруссийона объединить усилия, что они сделали бы наверняка, договариваясь против него, их общего врага; затем разоблачить их козни в удачный момент, примирившись с обоими врагами, коих, врагов друг другу, свяжут их же обязательства – и они же закроют обоим рты: Фосере будет бояться, что его так же предаст Бруссийон, а Бруссийон – что его предаст Фосере. Владея их общей тайной, Грансай мог держать их на привязи, манипулировать, как ему заблагорассудится, подогревать их страсти и амбиции и делать себе из них сообщников поневоле, пристегнутых к макьявеллиевой колеснице своих планов.

«Нет, это не так умно, как все остальное! – говорил себе Грансай, осмысляя свой план. – Но так мне удавалось выплывать, не раздеваясь».

Князь Ормини и впрямь говорил правду: методы политических действий Грансая мало чем отличались от тех, что он частенько применял к соперничающим любовницам. Провокация в них доверия разделенной ревности и, желательно, ненависти друг к другу всегда обеспечивала ему власть над обеими. Фосере и Бруссийон станут вести себя по отношению друг к другу и к нему, как две ревнивые любовницы! Когда Грансай почуял, что союз между Фосере и Бруссийоном против него вызрел, он устроил раздельные встречи с обоими в один и тот же день.

Морской пехотинец проводил месье Фосере в каюту графа, где предстояло произойти заранее продуманной сцене примирения. Фосере вошел, почтительно поклонился, а Грансай, встав со своего места, отсалютовал по-военному и жестом предложил сесть.

Фосере был мужчина с нелепыми щеками – в их неровных географических очертаньях целлулоидный красный сползал вниз практически до линии челюсти, тогда как скулы, коих цвет был принадлежностью, оставались очень бледными. Волнение момента лишь усилило этот контраст, и багряные пятна у него на лице рдели еще резче, тогда как верхняя часть щек, от которых отлила кровь, стали такого мертвенно-желтого оттенка, что, казалось, просвечивали до костей. На Фосере был белый костюм с синей рубашкой, а волосы – рыжие. Сразу было видно, что он умен, сообразителен и смел, по трем морщинам, глубоким, как сходящиеся стрелы, указывающие на внешние углы его глаз от висков, и от этого его несколько плоское лицо, словно притиснутое к стеклу, отмечала печать симметрии, что делает столь легко узнаваемой лицевую морфологию обреченных на жестокую смерть.