Никос Казандзакис - Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Я смотрел на озаренное лунным сиянием лицо Зорбаса, восхищаясь мужеством и простотой его общения с миром: тело и душа его были единым целым, и все – женщины, хлеб, мысли, сон – непосредственно и радостно гармонировало с его плотью, становясь Зорбасом. Никогда не приходилось видеть мне столь дружеского соответствия человека и вселенной.

Луна клонилась все ниже к закату. Совсем круглая, бледно-зеленая. Несказанное наслаждение изливалось в море.

Зорбас отшвырнул сигарету, вытянул руку, пошарил в корзине, вынул оттуда шнуры, колесики, кусочки дерева, зажег светильник и принялся испытывать подвесную дорогу. Склонившись над своей примитивной игрушкой, он углубился в расчеты, которые были, конечно же, сложными, поскольку время от времени Зорбас яростно чесал себе голову и ругался.

А затем вдруг, когда все это уже надоело ему, он пнул подвесную дорогу ногой и развалил ее.

Я уснул, а когда проснулся, Зорбас уже ушел. Было холодно, вставать не хотелось совершенно, я протянул руку к небольшой полке над головой и взял книгу, которую любил и притащил сюда, – песни Малларме [37]. Читал я медленно, выбирая отдельные места, затем закрыл книгу, открыл снова и наконец бросил ее. В тот день все это впервые показалось мне бескровным, лишенным аромата и сущности человеческой – блекло-голубыми, выцветшими, пустыми словами, повисшими в воздухе. Чистая, дистиллированная вода без микроорганизмов, но и без питательных веществ – без жизни.

Такая поэзия подобна богам, которые в утративших жизнь религиях низведены до поэтических мотивов, до узоров, украшающих человеческое одиночество и стены. Смутное устремление сердца, обильного землей и посевами, низведено до бесплодной игры интеллекта и воздушных замков.

Я снова раскрыл книгу, перечитал стихи. Почему же столько лет эти песни очаровывали меня? Чистая поэзия! Жизнь якобы должна стать прозрачной и легкой игрой, которую не отягощает даже капля крови. Мужланская, неотесанная, неопределенная стихия – любовь, плоть, крик – должна стать абстрактной идеей и, пройдя через реторты, от одного алхимического превращения к другому, утратить материальность и рассеяться!

Насколько все, что так сильно очаровывало меня ранее, показалось мне в то утро дешевыми акробатическими трюками! Всегда, в конце каждой цивилизации, подобным образом – фокуснической, очень искусной игрой, чистой поэзией, чистой музыкой, чистым мышлением – и оканчивается мучительное устремление человека. Последнего человека, утратившего всякую веру и заблуждение, не ожидающего более ничего, не боящегося более ничего, поскольку вся пребывавшая в нем земля преобразовалась в дух, а дух уже не может пустить корней, чтобы питаться… Человек совсем опустел – ни спермы, ни экскрементов, ни крови. Все дела превратились в слова, слова – в музыкальную игру, и вот последний человек сидит на краю пустыни и расчленяет музыку на немые математические пропорции.

Я вскочил. «Будда – вот кто последний человек!» – воскликнул я. В этом его страшный тайный смысл. Будда есть «чистая» душа, которая опустела, в которой нет больше ничего, а сам он и есть Ничто. «Опустошите нутро ваше, опустошите разум, опустошите сердце ваше!» – взывает он. Там, где ступит его нога, не появляется больше вода, не растет трава, не рождаются дети. Я должен, – думалось мне, – должен с помощью уподоблений и волшебной мелодии взять его в кольцо, околдовать его, заставить его уйти из моего нутра, а затем набросить на него сплетенную из слов сеть, поймать его и спастись!

Работа над «Буддой» перестала быть литературным развлечением: это была борьба с великой разрушительной силой, пребывавшей во мне, борьба с великим Нет, пожиравшим сердце мое, и от этой борьбы зависела моя жизнь.

Обрадовавшись, я взял рукопись. Теперь я увидел сердце и знал, куда нужно наносить удар! Будда – последний человек, а мы – еще в начале, мы еще не наелись, не напились, не нацеловались вдоволь – мы еще не прожили. Преждевременно пришел к нам этот утонченный, опустошенный старец – пусть же он катится прочь!

Так мысленно восклицал я, принявшись за работу. Теперь это было не писание, это была война, безжалостная охота, окружение зверя и заклятие, которое должно вывести его из логова. Воистину, магическое священнодействие есть искусство. Темные человечески земные силы пребывают внутри нас – отвратительные порывы убивать, разрушать, ненавидеть, бесчестить. И вот приходит искусство со своей сладостной свирелью и избавляет нас.

Я писал, боролся целый день. К вечеру силы мои иссякли, но я был уверен, что продвинулся вперед, что взял за день несколько высот. Я с нетерпением ждал Зорбаса, чтобы поесть, поспать, набраться новых сил и с рассветом снова устремиться в бой.

Когда уже зажигали светильники, пришел Зорбас. Лицо его сияло. «Он тоже нашел! Тоже нашел!» – мысленно сказал я себе, ожидая.

…Третьего дня, когда ждать мне уже надоело, я сердито высказался:

– Деньги кончаются, Зорбас! Будь что будет, только поскорее! Установим подвесную дорогу и, если не получится с углем, займемся лесом. Иначе – все пропало.

Зорбас почесал в голове:

– Деньги кончаются, хозяин? Жаль!

– Мы все растратили, Зорбас, сам посчитай. Как продвигаются испытания подвесной дороги? Все еще на месте?

Зорбас опустил голову и молчал. Ему было стыдно…

Он упрямо решил победить, и теперь лицо его сияло.

– Нашел, хозяин! – закричал он издали. – Нашел нужный угол! Все выскальзывал, все увертывался, негодный, но я его все равно поймал!

– Ну, так за дело, да поскорее! Огонь изо всех орудий, Зорбас! Что для этого нужно?

– Завтра, чуть свет, поеду в Кастро, куплю нужные материалы – толстый стальной трос, шкивы, подшипники, гвозди, крюки… Мигом обернусь.

Он быстро развел огонь, приготовил еду, мы поели и выпили с отменным аппетитом, потому что оба хорошо потрудились в тот день.

Утром я проводил Зорбаса до села. Разговор у нас был серьезным и по делу – о том, что имело отношение к лигниту. При спуске Зорбас споткнулся о камень, и камень покатился вниз. Зорбас остановился в изумлении, словно впервые в жизни видел столь потрясающее чудо. Он обернулся, посмотрел на меня, и в глазах у него был легкий испуг.

– Ты видел, хозяин? – сказал он наконец. – Камни на спуске оживают!

Я не ответил, но радость моя была огромна. Великие мечтатели и великие поэты тоже видят все вот так – впервые. Каждый день с утра они видят новый мир. Не видят, а создают новый мир.

Для Зорбаса, как и для первых людей, мир был осязаемым видением: звезды касались его, море разбивалось в висках, он переживал землю, воду, животных, Бога, не прибегая к преобразовывающему посредничеству логики.