Никос Казандзакис - Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Я поднялся, передумав подниматься на гору, и спустился к себе, на берег. Я чувствовал во внутреннем кармане пиджака второе письмо и с трудом сдерживался, чтобы не прочитать его сразу же. Мучительно-сладостное предвкушение радости продлилось уже достаточно долго, говорил я себе.

Я добрался до барака, зажег огонь, сделал чаю, поел хлеба, масла, меда, съел апельсин. Затем я разделся, улегся на кровати и раскрыл письмо.

Учитель мой и новоиспеченный ученик, здравствуй!

Работы здесь много и она трудная, слава «богу»! Я держу это опасное слово запертым в кавычки (как зверя в клетке), чтобы ты рассердился, раскрыв письмо. Итак, работа здесь трудная, слава «богу»! Полмиллиона греков подвергается смертельной опасности в Южной России и в Закавказье. Многие из них разговаривают только по-турецки или по-русски, но сердца их самозабвенно говорят по-ромейски. Они – нашей крови, достаточно взглянуть на них: в глазах – хищный блеск, на губах – улыбка хитрости или чувственного наслаждения, а то, что они смогли стать здесь господами и иметь в услужении мужиков, указывает, что они – подлинные потомки твоего любимого Одиссея. Ты полюбишь их и не дашь им погибнуть.

Потому что им грозит гибель. Они лишились всего, что только имели, и голодают. С одной стороны их преследуют большевики, с другой – курды. В нескольких городах Грузии и Армении скопились отовсюду беженцы. У них нет еды, одежды, лекарств, они собираются в портах и с тревогой высматривают, не пришли ли за ними греческие корабли, чтобы увезти их к матери – Греции. Частица нашего народа, учитель, то есть частица нашей души, охвачена паникой.

Если оставить их на произвол судьбы, они погибнут. Нужно много любви, ума, энтузиазма и организованности (две последние добродетели так нравятся тебе, когда едины), чтобы спасти их и «пересадить» на наши свободные земли – туда, где это наиболее выгодно для нашей нации, – на север, на границы Македонии и на границы Фракии. Так нужно. Только так можно спасти сотни тысяч греческих душ и самим спастись вместе с ними. Потому что с минуты моего приезда сюда я, следуя твоему учению, начертал круг и дал ему название – долг. При этом я сказал: если я спасу все, что в пределах этого круга, то и сам спасусь, а если не спасу, то погибну. В пределах этого круга – пятьсот тысяч греков.

Я скитаюсь по городам и деревням, собираю греков, составляю докладные записки, шлю телеграммы, стараюсь убедить официальных лиц прислать корабли, провизию, одежду, лекарства и переправить всех этих людей в Грецию. Если бороться с таким упорством и есть счастье, значит я счастлив. Не знаю, отмерил ли я себе счастье – как ты говоришь – по мерке моего роста: хорошо, если так, потому что в таком случае рост мой огромен. Однако я предпочитаю увеличить собственный рост до того, что считаю своим счастьем, то есть до самых дальних рубежей Греции. Впрочем, не следует вдаваться в теоретические рассуждения: ты сейчас лежишь на берегу там, на Крите, слушаешь море и сандури, и у тебя есть время, а у меня его нет. Жажда деятельности разрывает меня, и я очень рад: дело и еще раз дело, другого спасения нет! В начале было дело. И в конце тоже.

Мысли мои теперь очень просты и однозначны. Эти понтийцы и кавказцы, крестьяне из Карса, торговцы и продавцы из Тифлиса, Батума, Новороссийска, Ростова, Одессы, Крыма – наши, в них – наша кровь, и они, как и мы, считают в душе столицей своей Константинополь. У всех нас один вождь – ты называешь его Одиссеем, а другие – Константином Палеологом, но не тем, что был убит, а окаменевшим, сказочным. А я, с твоего позволения, называю вождем нашей нации Акрита. Слово это нравится мне больше, оно более строгое и воинственное: едва услышав его, чувствуешь, как внутри тебя встрепенулся во всеоружии вечный эллин, непрестанно ведущий бой на рубежах. На каждом рубеже – государственном, духовном, душевном. А если к этому имени прибавить и Дигенис Двоеродный, оно еще глубже будет отображать сущность нашей нации – замечательный синтез Востока и Запада.

Сейчас я нахожусь в Карсе, куда приехал собрать греков изо всех окрестных селений. В день моего приезда курды схватили неподалеку от Карса наших священника и учителя и подковали их, как мулов. Мы все в ужасе собрались в доме, который стал моей ставкой. Грохот курдских пушек раздается все ближе. Все смотрят на меня так, будто в моих силах спасти их.

Завтра я должен был отправиться в Тифлис, но теперь, ввиду надвигающейся опасности, уезжать стыдно. Поэтому я остаюсь. Не хочу сказать, что мне не страшно, – страшно, но показать это – стыдно. Разве не так поступил бы и „Воин“ Рембрандта? Он бы остался. Стало быть, останусь и я. Если курды ворвутся сюда, вполне естественно и закономерно, что первым они подкуют меня. Такой ослиной кончины для своего ученика ты, конечно же, не предполагал, учитель.

После продолжительного греческого словопрения мы приняли решение, что все греки соберутся со своими мулами, конями, быками, овцами, женщинами и детьми и на рассвете мы все вместе двинемся на север. Я пойду впереди, как баран-вожак.

Как во времена легендарных родоначальников, переселение народа через горы и равнины с легендарными названиями. Я буду своего рода Моисеем, лже-Моисеем, который поведет избранный народ в Землю обетованную, как ты называешь Грецию. Конечно же, я должен быть на высоте Моисеевой миссии и не посрамить тебя, выбросить мои изящные гетры, над которыми ты так насмехался, и закутаться в овчину. Кроме того, мне нужно иметь длинную, всклокоченную, засаленную бороду и главное – пару рогов. Но, к сожалению, этого удовольствия я тебе доставить не могу: ты скорее заставишь меня изменить душу, чем одежду. Я ношу гетры, гладко выбрит и холост.

Надеюсь, ты получишь это письмо, которое может оказаться последним, дорогой учитель. Никому это не известно. Я полагаюсь на таинственные силы, которые якобы защищают людей. Я верю в слепые силы, которые разят направо и налево без злости, без определенной цели и убивают того, кто окажется рядом. Если я уйду с земли (пишу «уйду», чтобы не употреблять соответствующего слова, пугая им и тебя, и себя самого), итак, если я уйду с земли, тогда – прощай, дорогой учитель! Стыдно, но нужно признаться, ты уж прости: и я тоже очень полюбил тебя.

А внизу – сделанная наспех приписка карандашом:

P. S. О соглашении, заключенном на пароходе при моем отъезде, я не забыл. Если мне суждено «уйти», я поставлю тебя в известность, где бы ты ни находился, не бойся.

Прошло три дня, прошло четыре, пять дней, а Зорбаса все не было.

Когда прошло уже шесть дней, я получил из Кастро письмо – пространное признание на многих страницах. Письмо было написано на розовой бумаге, а в углу было нарисовано насквозь пронзенное стрелой сердце.