Никос Казандзакис - Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Но зачем – спросишь ты – я пишу тебе все это? Знай, что ты для меня – как духовник, и мне не стыдно признаться тебе во всех грехах. А знаешь почему? Сдается мне, что бы я ни делал, ты все равно то ни в грош не ставишь. Есть и у тебя мокрая губка, как и у Бога, и ты одним махом стираешь ею все – и хорошее, и плохое. И потому я могу говорить с тобой смело. Так слушай.

Я сам не свой, скоро совсем голову потеряю. Прошу тебя: как только ты получишь это письмо, возьми перо и ответь мне. Пока не придет от тебя ответ, я буду как на иголках сидеть. Думается мне, что вот уже много лет нет меня в списках ни у Бога, ни у дьявола, только в твоем списке я и числюсь. Так что не к кому мне больше обращаться, кроме как к твоей милости, а потому выслушай. Вот что здесь происходит.

Вчера был здесь неподалеку от Кастро праздник. Дьявол меня побери, если я знаю, в честь какого святого. Лола (да, забыл представить: зовут ее Лола), Лола мне и говорит:

– Дедушка (она до сих пор зовет меня дедушкой, хотя и ласкательно), я на праздник хочу, дедушка.

– Ну и поезжай, бабушка, поезжай.

– Я с тобой хочу.

– Я не поеду. Лень. А ты поезжай.

– Ну тогда и я не поеду.

Смотрю на нее широко раскрытыми глазами:

– Не поедешь? Почему? Разве тебе не хочется?

– Если и ты поедешь, хочется, а если не поедешь – не хочется.

– С чего бы это? Разве ты не свободный человек?

– Нет.

– Не хочешь быть свободной?

– Не хочу!

Что тут скажешь, хозяин? Я чуть не лопнул.

– Не хочешь быть свободной?! – кричу.

– Нет, не хочу! Не хочу! Не хочу!

Пишу тебе, хозяин, в комнате Лолы, на бумаге Лолы. Прошу тебя, отнесись к этому серьезно: я считаю, что человек – тот, кто желает быть свободным. Женщина не желает быть свободной. Человек ли тогда женщина?

Прошу тебя, ответь мне сразу же. С дружеским приветом

Я, Алексис Зорбас.

Прочитав письмо Зорбаса, я некоторое время пребывал в растерянности, не зная, что делать – злиться, смеяться или восхищаться этим первозданным человеком, который, проходя через кору жизни – логику, мораль, честность, – добирается до ее сущности. Все столь полезные мелкие добродетели у него отсутствуют, зато сохранилась неудобная, непокладистая, опасная добродетель, которая неумолимо толкает его к последнему рубежу – в пропасть.

Необразованный рабочий, ломающий при письме в нетерпеливом порыве перья, подобно только что отделившимся от обезьян первым людям или великим философам, занят основополагающими жизненными проблемами и живет ими как непосредственными настоятельными потребностями. Он, как ребенок, видит все впервые, все вызывает у него необычайное удивление и вопросы, все кажется ему чудом, и всякий раз поутру, открывая глаза и видя деревья, море, камни, птицу, он застывает с разинутым ртом. Что это за чудо? – восклицает он. – Что такое дерево, море, камень, птица?

Помню, мы как-то шли в село и встретили старика верхом на муле. Широко раскрыв свои круглые глаза, Зорбас уставился на мула. Должно быть, во взгляде его было столько огня и порыва, что крестьянин в испуге закричал:

– Ради бога, кум, не сглазь его! – И старик перекрестился.

– Что ты сделал старику? Почему он кричит? – спросил я.

– Я? Что я могу ему сделать? Просто на мула его посмотрел. Тебе это не кажется странным?

– Что?

– Да то, что в природе есть мулы?

В другой раз я читал, лежа на берегу. Зорбас пришел, уселся, скрестив ноги, напротив, затем пристроил на коленях сандури и принялся играть. Я поднял глаза, посмотрел на него. Лицо его мало-помалу менялось, его охватила дикая радость, необычайный подъем, он вытянул свою длинную, густо покрытую морщинами шею и запел.

Македонские мелодии, клефтские песни, дикие возгласы. Человеческая гортань возвращалась к дочеловеческим временам, когда крик был высоким синтезом, концентрировавшим в себе то, что теперь мы называем музыкой, поэзией и пафосом. «Ах! Вах!» – всем существом своим восклицал Зорбас. Тонкая кора, которую мы называем цивилизацией, полностью разрывалась, и оттуда, изнутри выскакивал бессмертный зверь, поросший шерстью бог, грозная горилла.

Лигнит, убытки и прибыли, Бубулины – все исчезало. Крик вбирал в себя все, и ни в чем больше не было нужды. Неподвижно застыв на критских берегах, мы оба держали на груди все горести и радости жизни, горестей и радостей больше не существовало, солнце закатывалось, наступала ночь, Большая Медведица плясала вокруг неподвижной небесной оси, луна выходила и испуганно глядела, как два крохотных зверька поют на песке, ничего не боясь.

– Слушай, человек – это зверь, – сказал вдруг Зорбас, воодушевленный долгим пением. – Оставь книги! И не стыдно тебе? Человек – это зверь, а звери не читают!

Он немного помолчал и добавил:

– Знаешь, как Бог создал человека? Знаешь, какие первые слова сказал этот зверь, человек, Богу?

– Нет. Откуда мне знать? Меня при том не было.

– А я был! – закричал Зорбас и глаза его блеснули огнем.

– Ну так скажи!

И наполовину зачарованно, наполовину насмехаясь, Зорбас принялся создавать миф о сотворении человека:

– Слушай же, хозяин! Однажды поутру Бог проснулся в прескверном настроении. «Что это я за Бог без людей, которые не кадят мне и не богохульствуют, чтоб время веселей шло? Надоело! Живу одиноко, как старый сыч. Тьфу!» Поплевал он на руки, засучил рукава, надел очки, взял горсть земли, плюнул на нее, сделал глину, размял ее хорошенько, слепил человечка и поставил на солнце. А через семь дней взял обратно: он уже достаточно запекся. Посмотрел Бог на человека и засмеялся: «Да это же кабан двуногий, дьявол меня побери! Одно я задумал, другое вышло. Не получилось!»

Схватил Бог человека за шкирку, дал ему пинка и говорит: «Ступай отсюда! Плоди теперь и других свинок, земля! Шагом марш!»

А тот, дорогуша, не был кабаном. Была на нем мягкая шляпа с широкими полями, на плечи наброшена куртка, брюки со складкой и башмаки с красным помпоном. А на поясе у него – дьявол, должно быть, дал – был острый кинжал с надписью: «Я тебя съем!» Это был человек. Протянул Бог руку, чтобы тот ее поцеловал, а человек подкрутил себе усы и говорит: «Посторонись-ка, старик! Дай пройти!»

Зорбас замолчал, видя, что я покатываюсь со смеху, нахмурился и сказал:

– Не смейся! Так оно было.

– Ты-то откуда знаешь?

– Так оно и было! Именно так бы я и поступил на месте Адама. Голову даю на отсечение, что Адам именно так и поступил. Ты верь не своим книгам, а меня лучше послушай!

Он вытянул руку и, не дожидаясь ответа, снова заиграл на сандури.

Я все еще держал надушенное письмо Зорбаса, на котором было нарисовано пронзенное стрелой сердце, и перебирал в памяти все дни, проведенные с ним, – дни, полные сущности человеческой. Рядом с Зорбасом время приобретало другой, особый вкус. Это уже не была ни математическая последовательность, заполненная событиями, ни моя внутренняя нерешенная философская проблема. Это был теплый, состоящий из мелких песчинок песок, и я чувствовал, как он ласково и щекотно скользит у меня между пальцами.