Никос Казандзакис - Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Контоманольос, хозяин кофейни, встрепенулся и крикнул:

– Не нужно срамить нас, Деликатерина! Не нужно срамить нас! Есть у нас в селе настоящие мужчины, и ты сама скоро это увидишь!

Тут я не выдержал и воскликнул:

– Постыдитесь! Да разве женщина в чем виновата? Так уж ему на роду было написано. Бога побойтесь!

Но никто даже не стал возражать.

Верзила Манолакас, двоюродный брат утопленника, взял труп на руки и двинулся к селу. Женщины пронзительно вопили и рвали на себе волосы, а увидав, что труп уносят, бросились было, чтобы вцепиться в него, но почтенный Маврантонис отстранил их, подняв посох, и пошел впереди. Следом двинулись, причитая, женщины, а за ними молча – мужчины.

Они исчезли в сумерках, и снова стало слышно спокойное дыхание моря. Я огляделся: вокруг никого не было.

– Вернусь, – сказал я. – Много горести – слава богу! – имел и этот день.

Я в раздумье пошел по тропе и разглядел в полумраке дядюшку Анагностиса, который все еще стоял на камне, опустив подбородок на посох и глядя на море.

Я позвал его. Он не услышал. Тогда я подошел, он увидел меня, кивнул и пробормотал:

– Бедные люди! Жаль молодой жизни! Не смог горемычный вынести своей страсти, бросился в море и утонул. Избавился.

– Избавился?

– Избавился, сынок, избавился. А что бы он с ней делал – с жизнью-то? Женился бы на вдове, так вскоре пошли бы сетования, а может быть, и позор бы приключился. Она ведь как кобыла горячая. Так и ржет, едва мужчину увидит. А не женился бы на ней, опять-таки горевал бы всю жизнь, потому как считал бы, что потерял невесть какую ценность. Впереди – пропасть, позади – река.

– Не говори так, дядюшка Анагностис. После таких слов и жить не хочется.

– Не бойся! Разве их кто услышит? А если и услышит, разве поверит? Вот, к примеру, разве бывал человек счастливее меня? Были у меня поля, виноградники, маслины, дом двухэтажный. Настоящий хозяин. И жена у меня была хорошая, послушная, сыновей рожала, никогда мне в глаза глянуть не смела, и дети у меня хорошие. Грех жаловаться. И внуки есть. Чего же еще желать? Я в земле прочно укоренился. И все же, если бы родился я снова, повесил бы и я камень на шею и бросился бы в море, как Павлис. Тяжела жизнь, даже самая удачная и то тяжела, будь она неладна!

– Чего ж тебе недостает, дядюшка Анагностис? Почему ты вздыхаешь?

– В том-то и дело, что все у меня есть! Да только с таким вопросом обратись ты лучше к сердцу человеческому!

Он немного помолчал и посмотрел на море, которое начало уже темнеть.

– Хорошо ты сделал, Павлис! – воскликнул старик и поднял посох. – Женщины пусть себе вопят – на то они и женщины, глупые создания. А ты избавился. И отец твой о том знает, потому – видел? – ни звука не издал.

Дядюшка Анагностис глянул на небо, на горы вокруг, которые уже терялись в темноте, и сказал:

– Ночь наступила. Пойду я.

Он немного помедлил, словно раскаиваясь, что с губ его сорвались такие слова, словно он выдал некую великую тайну и теперь пытался взять ее обратно.

Дядюшка Анагностис положил свою иссохшую руку мне на плечо, улыбнулся и сказал:

– Ты молод, не слушай стариков. Если бы поступали так, как говорят старики, мир бы погиб. Если повстречается тебе на пути какая-нибудь вдова, бросайся на нее! Женись, произведи на свет детей, не робей: мучения – они ведь для молодцов!

Я возвратился к себе, на берег, зажег огонь, приготовил чай на вечер. Я устал, проголодался и теперь, за отдыхом и едой, чувствовал счастье более чем человеческое – животное, вечное.

Вдруг в окошке появилась маленькая, недоразвитая головка Мимифоса. Он поглядел, как я ем, сидя на корточках у огня, и лукаво улыбнулся.

– Чего тебе, Мимифос?

– Вдова шлет тебе привет, хозяин. И еще корзинку с апельсинами. Говорит, только что сорвала в саду.

– Вдова? – вздрогнул я. – Почему она мне их шлет?

– За доброе слово, которое ты сказал сегодня сельчанам.

– Что еще за доброе слово?

– Я-то почем знаю? Передаю только то, что она сказала.

И он вывалил апельсины на кровать. Весь барак наполнился благоуханием.

– Поблагодари ее за гостинец и скажи, пусть будет начеку! Пусть будет начеку и не вздумает появиться в селе, слышишь? Пусть лучше носа из дому не высовывает, пока не пройдет какое-то время, пока беда не забудется. Ты понял, Мимифос?

– И больше ничего, хозяин?

– И больше ничего, ступай!

Мимифос подмигнул мне:

– И больше ничего?

– Уходи!

Он ушел. Я почистил апельсин – сочный и сладкий, как мед, – лег, сон овладел мною, и всю ночь гулял я в апельсиновом саду, дул теплый ветерок, моя переполненная грудь была открыта нараспашку, а за ухом у меня была веточка базилика. Я был деревенским парнем лет двадцати, гулял по апельсиновому саду, насвистывал и ожидал… Кого я ожидал, и сам того не знаю, но сердце мое было готово разорваться от счастья. Я закручивал себе усы и слышал всю ночь, как за апельсиновыми деревьями вздыхает море. Словно женщина.

В тот день от лежащих за морем африканских песков дул жаркий южный ветер. Кружащийся облаком мелкий песок носился в воздухе, набиваясь в горло и проникая до самого нутра. Песок хрустел на зубах, глаза жгло. Чтобы съесть кусок хлеба без песка, приходилось плотно закрывать окна и двери.

Духота. В удручающие дни буйства древесных соков мной тоже овладело весеннее беспокойство. Слабость, волнение в груди, зуд во всем теле, желание – желание или воспоминание? – какого-то другого, простого, большого счастья. Такое же наслаждение, такую же боль в дни весеннего буйства, наверное, чувствует и гусеница в коконе, когда у головы ее раскрывается, словно две раны, пара крылышек.

Я отправился на трехчасовую прогулку по каменистой горной тропинке к небольшому минойскому городу, который снова появился на свет после трех или четырех тысячелетий забвения и теперь опять грелся в лучах своего любимого критского солнца. Может быть, думалось мне, я устану от прогулки и избавлюсь таким образом от весенней грусти.

Серые камни, переливающиеся, словно сталь, залитая светом нагота, горы – все было так, как мне и нравится, без уютной романтической зелени. Ослепленная ярким светом сова с круглыми желтыми глазами сидела на камне – серьезная, изящная, таинственная. Я ступал легко, чтобы не вспугнуть ее, но она полностью обратилась в слух, испугалась, бесшумно вспорхнула и исчезла между скалами. Пахло тимьяном, дрок уже выпустил между колючками первые нежные желтые цветы.

Добравшись до небольшого опустевшего города, я был потрясен необычайным зрелищем. Был полдень, солнечные лучи падали отвесно, поглощая развалины. В покинутых древних городах это время дня опасно. Воздух наполнен голосами и духами. Достаточно затрещать ветке, пробежать ящерице, проплыть, отбрасывая на землю тень, облачку, и тебя охватывает панический страх. Каждая пядь земли, по которой ты ступаешь, – могила, из которой взывают мертвые.