Никос Казандзакис - Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Мадам Ортанс была поставлена в известность и ожидала нас у своего дома. Размалеванная, выбеленная пудрой, беспокойная. Она нарядилась, словно кафешантан в субботний вечер. У ворот уже стоял мул, Зорбас вскочил на него и ухватился за уздечку. Старая русалка робко подошла и опустила пухлую ручку на грудь мулу, словно желая удержать своего милого.

– Зорбас… – проворковала она, приподнимаясь на цыпочках. – Зорбас…

Зорбас отвернулся: не нравились ему нежности вот так, прямо на улице. Несчастная мадам увидала глаза Зорбаса и испугалась, но рука ее все еще лежала, исполненная мольбы, на груди мула.

– Чего тебе? – раздраженно спросил Зорбас.

– Зорбас, – умоляюще пробормотала женщина, – веди себя хорошо… Не забывай меня, Зорбас. Веди себя хорошо…

Не отвечая, Зорбас дернул узду, и мул тронулся с места.

– Счастливого пути, Зорбас! – крикнул я. – Три дня, слышишь? Не больше!

Он обернулся и помахал своей ручищей. Старая русалка плакала, и слезы текли по ее щекам, прокладывая канавки в пудре.

– Даю тебе слово, хозяин! До скорого!

И он исчез среди маслин. Мадам Ортанс все плакала, плакала и глядела, как между серебристой листвой то весело появлялось, то опять исчезало красное покрывало, которое несчастная положила ослику на спину, чтобы милому было удобно сидеть. Вскоре и оно исчезло. Тогда мадам Ортанс огляделась вокруг – и мир опустел.

Я не стал возвращаться на берег, а отправился к горе. Еще не дойдя до ведущей вверх тропинки, я услышал звук трубы: сельский почтальон оповещал село о своем приходе.

– Хозяин! – позвал он меня, махая рукой.

Подойдя, почтальон вручил мне пакет – газеты, журналы и два письма. Одно из них я сразу же спрятал в карман, чтобы почитать вечером, когда день уже позади, а настроение становится более лирическим. Я знал, кто мне написал, и потому решил перенести радостное событие на более позднее время, чтобы полнее ощутить радость.

Автора второго письма я распознал по нервозному резкому почерку и экзотическим маркам на конверте. Письмо это прислал мне мой давний знакомый, одноклассник, Караяннис, пришло оно из Африки, с горы близ Танганьики.

Странный, резкий, чернявый, с белоснежными острыми зубами, причем один клык выступал изо рта наружу, как у кабана. Он не разговаривал, а кричал, не обсуждал, а ругал. Родной Крит, где он преподавал, будучи в духовном сане, богословие, Караяннис покинул очень молодым. Он крутил любовь со своей ученицей, однажды их поймали в поле за делом и освистали. В тот же день преподаватель сбросил рясу и сел на корабль. Он уехал в Африку, к одному из родственников, занялся делом, открыл завод по производству веревки, нажил денег. Время от времени он писал мне: звал приехать и пожить рядом с ним полгода. Всякий раз, открывая его письма и еще не приступив к чтению, я чувствовал, словно какой-то порыв ветра устремляется из неизменно многочисленных, прошитых шпагатом страниц и ерошит мне волосы на голове. Я то и дело принимал решение поехать в Африку повидать его, но так ни разу и не поехал.

Сойдя с тропинки, я уселся на камне и стал читать.

Итак, когда же ты, греческая устрица, решишься наконец и приедешь? Думаю, ты тоже докатился до того, что стал ромеем и шатаешься по кофейням. Не думай, что кофейни – это только кофейни, это также книги, привычки и известные идеологические взгляды. Сегодня воскресенье, работы нет, я сижу дома, у себя на поле, и думаю о тебе. Солнце палит, как печь. Дождя – ни капли. Дожди здесь – настоящие потопы, апрель, май, июнь.

Я – в полном одиночестве и очень рад. Есть здесь несколько ромеев, но видеть их я не желаю. Мне они отвратны. Даже сюда вы, греки, – пропадите вы пропадом! – привезли свою проказу – гадкие партийные склоки, которые и губят ромея. А еще губят его картежная игра, безграмотность и плотские наслаждения.

Я ненавижу европейцев, поэтому и околачиваюсь здесь, в горах Васамбы. Ненавижу европейцев, а пуще всех ненавижу ромеев и все ромейское. Ноги моей не будет в вашей Греции! Здесь я и подохну. Я уже и могилу себе приготовил неподалеку от дома, на пустынной горе. И надгробную плиту уже приготовил, а на ней сам же начертал большими заглавными буквами: «ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ РОМЕЙ, КОТОРОМУ ОТВРАТНЫ РОМЕИ».

Я давлюсь от смеха, плююсь, ругаюсь, плачу, когда думаю о Греции. Чтобы не видеть ромеев и ничего ромейского, я навсегда покинул родину, приехал сюда, притащил сюда свою судьбу – не судьба притащила меня, потому что человек поступает так, как ему заблагорассудится! – и вырастил здесь свою судьбу. Я работал как скот и продолжаю работать. Реки пота пролил я здесь и продолжаю лить. Я борюсь с землей, с воздухом, с дождем, с рабочими, черными и желтыми.

Никакой другой радости у меня нет, только одна – работать. Телом и душой. Лучше, конечно, телом. Мне нравится доводить себя до изнеможения, исходить потом, слышать, как хрустят мои кости. Деньги я ненавижу, бросаю их на ветер, трачу, где только и как только заблагорассудится. Не я – раб денег, а деньги – мои рабы. Я (клянусь честью!) – раб работы. Рублю лес (у меня контракт с англичанами), делаю веревки, а теперь еще и развожу хлопок. У меня много рабочих – черных, желтых и черно-желтых. Бездомные псы. Рабы судьбы. Негодяи, лгуны, развратники. Вчера вечером мои негры схватились друг с другом племя на племя – вайяо с вагоно. Из-за женщины. Из-за шлюхи. Вопрос чести – видите ли! Точь-в-точь как вы, ромеи! Страшно ругались и лупили друг друга дубьем, разбивая головы. Женщины прибежали ко мне ночью и своим визгом разбудили меня, чтобы я их рассудил. Я разозлился и послал их к дьяволу, а потом – к английской полиции. Но они оставались всю ночь у двери и нещадно вопили. На рассвете я спустился и рассудил их.

Завтра, в понедельник, я поднимусь в горы Васамбы, в густые леса, к прохладной воде, к вечной зелени… Эх, когда же и ты, ромей, покинешь, наконец, свой Вавилон – „мать блудниц и мерзости земной“, Европу? Когда ты приедешь и мы вместе поднимемся в эти неоскверненные горы?

У меня есть ребенок от негритянки. Девочка. Мать ее я прогнал. Она в открытую наставляла мне рога, не упуская ни одного подходящего момента, за каждым кустом. Надоело мне, и выгнал ее. А ребенка оставил себе. Девочке два года. Она уже ходит и начала говорить. Я учу ее греческому. Первое выражение, которое она выучила: „Тьфу на вас, греки! Тьфу на вас, греки!“

Негодница на меня похожа. Только нос – широкий и приплюснутый, от матери. Я ее люблю, но так, как любят кошку или собаку. Как зверька. Приезжай: сделаешь с какой-нибудь васамбой мальчика, и поженим их!

Я положил раскрытое письмо на колени. Снова пришло на миг желание уехать. Не потому, что нужно было уехать. Мне было хорошо на этом берегу, я хорошо устроился здесь и ни в чем не ощущал недостатка. Однако меня снедало желание успеть повидать до смерти как можно больше стран и морей.