Гарриэт Лейн - Элис. Навсегда

– Да, конечно, я могу приехать. Хотя мне нечего добавить к сказанному ранее. Я сообщила обо всем, что видела и слышала. Но если вам это поможет… А как дела у Элис?

Возникает пауза.

– Сожалею, что приходится сообщать вам об этом, мисс Торп, но она сильно пострадала при аварии. Умерла на месте происшествия.

– Боже! – восклицаю я. – Как это ужасно!

Лифт доставляет меня на пятый этаж, я подхожу к своему столу и записываю адрес на листке самоклеющейся бумаги.

Когда наступает обеденный перерыв, я выхожу из офиса, обернув свой красно-пурпурный шарф вокруг горла и прикрыв им от леденящего холода нижнюю часть лица. Намеренно обойдя стороной станцию подземки, окруженную многочисленными магазинами, я миную старый газгольдер, потом новое здание библиотеки и пересекаю квартал построенных террасами георгианских домов, после чего по мостику перебираюсь на другой берег канала, водная поверхность которого навеки покрыта густым слоем мусора. Я прохожу мимо кафе или дешевых ресторанчиков с заиндевелыми витринами, и когда кто-нибудь входит туда или выходит оттуда, до меня доносится шум кофеварок, стук ножей и вилок по тарелкам, но стоит дверям закрыться, как звуки затихают.

Чем дальше я удаляюсь от больших улиц, тем меньше мне попадается встречных прохожих. Наступил бесцветный до белесости зимний день: деревья голы, трава на муниципальных лужайках пожухла, и среди проплешин прогуливаются голодные голуби. Облака редеют настолько, что даже показывается некая видимость солнца – призрачно-бледный диск, низко висящий над крышами многоквартирных домов.

В приемной участка на Брюстер-стрит нет ни одного окна, через которое внутрь проникал бы естественный свет, как нет никого и за стойкой дежурного. Я жду, а затем решительно подхожу к ближайшей двери и стучу. На стук выходит недружелюбная женщина и заявляет, что сержант О’Дрискол на обеде, но скоро вернется.

Раздраженная, я сажусь на дешевый пластмассовый стул и при свете гудящей и поминутно мигающей люминесцентной лампы под потолком принимаюсь листать липкие страницы старого номера какого-то журнала.

Вскоре я слышу, как внутри открываются и закрываются двери, раздается жужжание электрического замка, и ко мне выходит О’Дрискол. Он все еще облизывает пальцы и дожевывает остатки ленча. Как и констебль Рен, с которой я познакомилась прошлым вечером, он очень молод – на вид ему лет двадцать пять. То есть О’Дрискол моложе меня, густоволосый, с бледноватым лицом и красными пятнами на шее. Он приглашает меня в один из пустующих кабинетов и через стол протягивает несколько листков. Это записи, сделанные вчера Рен, но отпечатанные на компьютере, проверенные программой исправления ошибок правописания и переданные из одного города в другой. Я внимательно читаю текст, пока О’Дрискол ковыряется в зубах колпачком от шариковой ручки, и хотя, конечно же, Рен было не под силу передать в точности все обороты моей речи или тем более интонации, факты в документе изложены верно.

– К этому мне добавить нечего, – говорю я и кладу ладонь поверх протокола.

– Дело вообще представляется несложным. – О’Дрискол протягивает мне ручку, от которой слегка попахивает фалафелем [2]. – Пожалуйста, поставьте здесь свою подпись. Это, конечно, предварительные выводы, но все, что мы обнаружили на месте аварии, подтверждает ее слова в вашем изложении. Женщина попыталась избежать столкновения с чем-то на дороге, и в тот момент колеса, к несчастью, попали на обледеневший участок, что и привело к плачевным последствиям. Ну и, конечно, она могла превысить допустимую скорость…

Он ждет, когда я подпишу бумагу.

– Разумеется, будет проведено официальное расследование, но это пустая формальность и едва ли вас вызовут, – заканчивает О’Дрискол, перетягивает листы протокола на свою сторону стола, небрежно скрепляет, вкладывает в папку и встает.

– Что ж, спасибо за помощь. Непременно свяжитесь с нами, если вдруг припомните что-нибудь еще. – Он отступает в сторону, открывая передо мной дверь. – Ах да, чуть не забыл упомянуть об этом, – вдруг говорит он, когда я уже успела обмотаться шарфом. – Есть вероятность, что с вами захотят встретиться члены семьи покойной. Это было бы полезно, чтобы, так сказать, закрыть вопрос.

По его интонации я понимаю, что последние слова он хотел бы жестом пальцев заключить в ироничные кавычки, но отказался от этой идеи как не слишком тактичной в данных обстоятельствах.

– Для них это как бы часть траурной церемонии. В конце концов, насколько всем теперь известно, вы были последней, кто… разговаривал с ней. Надеюсь, вам это не составит труда?

– Нет, не… составит… Думаю, что проблем не возникнет, – отвечаю я.

– Вот и отлично. Если семья пожелает связаться с вами, они сделают это через нашего ОСВ.

– Через кого?

– Простите, такое сокращение мы между собой используем для офицера по семейным вопросам. Но вовсе не обязательно, что в этом возникнет необходимость. Как говорится, поживем – увидим. – Он вкладывает шариковую ручку в карман пиджака. – Вероятно, для вас в этом деле уже поставлена точка.

Неожиданно я застываю в дверном проеме.

– Кем она была? – спрашиваю, осознав, что ничего не знаю о человеке, который произнес последние в своей жизни слова. И слышала их я одна. – Не могли бы вы хоть что-нибудь рассказать мне о ней?

О’Дрискол тихо вздыхает, вспомнив, наверное, о чашке кофе, остывающей на рабочем столе, но снова открывает папку с досье.

– Ее звали Элис Кайт, – произносит он, проводя пальцем по строчкам на листе бумаги. – Ей шел уже шестой десяток. Дом в Лондоне и загородная усадьба неподалеку от Бидденбрука. Замужем. Двое взрослых детей.

Он пожимает мне руку, прощается, и через минуту я оказываюсь на холоде, возвращаясь тем же путем к себе в редакцию.

Я иду и будто опять мысленно слышу, как она говорит: «Спасибо, вы очень любезны». Насколько же легко прозвучала тогда эта фраза в ее устах, но только теперь до меня дошло, каких усилий она ей должна была стоить. Странно, что я по-прежнему почти ничего не знаю о ней, у меня остались лишь ассоциации, связанные с определенными обертонами голоса, с речевым оборотом, который использовала Элис, с маркой автомобиля.

Похоже, для меня в данном деле поставлена жирная точка, как предположил О’Дрискол.

– О нет! Бедняжка! Как такое могло с тобой произойти? – причитает Эстер.

Она первая, кому я обо всем рассказала. На работе мне довериться некому, и не хотелось звонить никому больше, чтобы просто вскользь упомянуть о происшествии в разговоре. Но сейчас, когда мне наконец удалось облечь события в словесную форму, я чувствую облегчение, и напряжение внутри меня спадает.