Эндрю Шон Грир - История одного супружества

Однако по своему упрямству я решила игнорировать бедняжек и делать все от меня зависящее для благополучия Холланда. У этих женщин никогда не было мужей – откуда им знать, что́ он для меня значит.

И вот мое воображение, этот беспечный художник, извлекло из ее предостерегающих слов – «дурная кровь, порченое сердце» – образ смещенного органа. Я уверила себя, что он болен. Я представляла себе экран в затемненной аудитории мединститута: бедный Холланд, родившийся с пороком, с сердцем, висящим справа, как вишенка. Я представляла Холланда в разрезе, с внутренностями, подогнанными друг к другу, как пазл, и лектора, постукивающего по его грудной клетке: «Ген правосторонности встречается в одном случае на десять тысяч». Прекрасный образ, вокруг которого можно построить жизнь. Я гордилась своим необычайным мужем и необычайными супружескими обязанностями: следить, чтобы он был в безопасности, а еще лучше, чтобы не подозревал об опасности. Здоровьем можно наслаждаться только в блаженном неведении о риске его потерять. В этом оно похоже на молодость.

К обязанностям я относилась серьезно. С молчаливого одобрения Холланда я создала тщательно продуманную систему защиты его сердца. Перво-наперво я превратила дом в храм тишины. Телефон издавал не звонок, а своеобразное мурлыканье, а дверной жужжал (вы вскоре это услышите), и я купила будильник, который по утрам начинал эротично вибрировать; я даже ухитрилась найти собаку, которая не лает. Прочла в газете о том, что вывели такую породу, и постаралась найти заводчика. Молчаливый пестрый Лайл сидел на полу кухни у моих ног, закрыв глаза от удовольствия просто быть со мной рядом. Запрещать шуметь Сыночку не было необходимости – он родился тихим, словно был лекарством для мужниного сердца. Следить мне нужно было только за собой, и я никогда не повышала голоса. Я подспудно знала, что муж будет потрясен и что это пойдет вразрез со всем, о чем я клялась, вступая в брак, так что я заглушила в себе все, что нельзя было описать словами «мягкая» и «добрая».

Итак, в ту субботу моей задачей было перехватить газету и прочесть ее до того, как Холланд успеет найти в ней что-нибудь неприятное, шокирующее – то, что сможет разбить его хрупкое смещенное сердце.

– Убить собственную жену… – снова начала старшая.

– Ой, хватит об этом, Беатрис. Не сегодня. Не при мальчике.

Старуха коварно улыбнулась:

– А вот я не уверена, что жена сама не виновата!

– Беатрис!

С улицы донесся звон трамвая, и обе дамы машинально посмотрели на часы.

– Нам пора бежать! – сказала Беатрис. – Мы не сможем дождаться Холланда. Не знаю, зачем ты позволяешь ему подвозить эту Делон. Это не доведет до добра.

При упоминании имени я вновь вспомнила тот велосипедный звонок.

– Мы тебя любим, Перли, – сказала ее сестра, застегивая пояс. – Присматривай за нашим Холландом.

Я попросила Сыночка вылезти и попрощаться, но они зашикали на меня и сказали, что это неважно, все мальчики такие.

– Прощай, дорогуша, – сказали обе и расцеловали меня.

Спустя две минуты и два поцелуя мы остались одни. Спустя еще десять минут дверной звонок зазвенит – или заворкует, скорее заворкует, как печальная голубка, – наш пес Лайл взовьется в воздух, я открою дверь, и за ней будет стоять тот незнакомец:

– Здравствуйте, мэм. Надеюсь, что вы мне поможете.

Слова самые обычные, но они всё изменят.

Но на краткий миг мир был спокоен и тих. От сына, сидящего под столом, я видела только ботинки, такие неподвижные, словно они были медными. Уверена, что там, внизу, было очень красиво. Пол, покрытый темно-коричневым мармолеумом, сиял, как замерзшая грязь, и потрескался в тех местах, где стояла мебель, и уже начал протираться возле кухонной раковины, где я простаивала бессчетные часы, пока не привезли посудомоечную машину (чудище), а сын смотрел на мои ноги в чулках со швом. Тогда я носила чулки с золотыми ромбиками на лодыжке и буквой П (означало Перли), и это все, что он видел, – только золотые ромбики, – что стало одним из немногих его детских воспоминаний обо мне.

Детские ботинки, левый больше правого. Подарок от его «обувного друга» из Монтаны. В «Марч оф даймс» очень постарались и нашли мальчика, больного полиомиелитом, чьи неодинаковые ноги были зеркальным отражением ног Сыночка. Каждый раз, покупая обувь, мы брали две пары, оставляли себе меньший левый и больший правый, а то, что осталось, отсылали в Монтану маленькому Джону Гарфилду. Мы всегда прилагали письмо, и мама Джона всегда на него отвечала, посылая ботинки, купленные ею для своего сына. Договоренность была четкой. Джон и Сыночек пробыли «обувными друзьями» до подросткового возраста, пока полностью не выздоровели. Доктора в призывной медкомиссии едва могли определить, что у них когда-то был паралич, и, как ни удивительно, признали обоих годными к службе. Война меняет стольких юношей. Мой сын сбежал в Канаду, а бедный патриот Джон, как мы потом узнали, пошел в армию и погиб во Вьетнаме, вдалеке от своих любимых Скалистых гор.

Из окна, выходящего на улицу, донесся кашель. Лайл запоздало вскочил на ноги и закивал, как заводная игрушка. Он приоткрыл свою безмолвную пасть с жалобным видом – на это мохнатые попрошайки настоящие мастера, – и я протянула руку и почесала ему уши.

Мы все сидели неподвижно, как статуи. Из окна была слышна нежная музыка: какой-то ребенок, начиная учиться на пианино, бренькал песенку Роджерса и Харта. Муха-поденка билась в оконное стекло, словно убаюкивала младенца. Затем наконец посудомойка застонала и выпустила в раковину серую воду.

Теперь он вылезет, подумала я.

И вот он вылез, мой мальчик: три фута ростом, одетый только в джинсы и махровую футболку с вышитыми словами УОЛТЕР УОЛТЕР УОЛТЕР – подарок тетушек, любимая его футболка, хотя мы никогда не звали его Уолтером, всегда только Сыночком, – смышленые глаза на смышленом лице, а язык черный от ягод, которые он ел, – чудесное создание, посланное мне. Я все была готова для него сделать.

Дверной звонок зажужжал. Собака подпрыгнула на месте. Я сняла передник и пошла за Лайлом в коридор, откуда увидела, что круглое окно в двери частично загорожено мужской шляпой. Я оглянулась на сына и подмигнула ему. И еще раз помахала ему, а потом открыла дверь.

Это был очень неожиданный визитер. У нас не бывало постоянных гостей и уж тем более – так опрятно и элегантно одетых, сиявших от уложенных волос, видневшихся из-под шляпы, до остроносых туфель. Открыв дверь, я увидела, что он наклонил голову, словно к чему-то прислушиваясь, и стала разглядывать его слегка влажный от пота высокий лоб с двумя симметричными выпуклостями и изгибы шотландских скул, и, только когда он поднял голову в ответ на мое приветствие, я заметила горбинку на его носу. Прямо как у боксера – она придавала ему вид человека, знакомого с опасностью не понаслышке. Глаза у него, однако, были очень спокойные и дружелюбные. Совершенно сапфировые.