Джойс Оутс - Блондинка

Я живу в твоих мечтах, ведь правда? Приди, живи и ты в моих!

Однако на протяжении нескольких месяцев их «дружбы» девушка ни разу не флиртовала с ним, ни разу не намекала на секс. Похоже, она действительно хотела говорить лишь о книгах, что давал ей почитать мистер Хэринг, да о своих стихах, которые он совершенно искренне считал «многообещающими». Если в стихотворении говорилось о любви и адресовано оно было некоему загадочному «ты», Хэринг и предположить не мог, что этим «ты» был он сам, Сидни Хэринг. Лишь однажды Норма Джин удивила Хэринга, и случилось это, когда они затронули в разговоре совершенно новую тему. Хэринг заметил, что не доверяет Ф. Д. Р. [28] Франклину Делано Рузвельту. , что в новостях с фронта бывают подтасовки, что он вообще не доверяет политикам – из принципиальных соображений. Норма Джин вдруг вспыхнула:

– Нет-нет, это совсем не так! Президент Рузвельт – совсем другое дело!

– Вот как? – с усмешкой заметил Хэринг. – А откуда ты знаешь, какой он? Ты что, знакома с ним лично?

– Конечно нет, но я ему верю. Я слышала его голос по радио!

После паузы Хэринг заметил:

– Я тоже слышал его голос по радио, и у меня создалось впечатление, что мною манипулируют. Все, что мы слышим по радио или видим в кино, создается по определенному сценарию и после репетиции играется на публику. Это не происходит спонтанно, ни в коем случае. Может показаться, что человек говорит от души, но на деле это не так. И не может быть иначе.

Норма Джин взволнованно сказала:

– Но президент Рузвельт – великий человек! Возможно даже, не менее великий, чем Авраам Линкольн!

– С чего ты взяла?

– Я в него в-верю.

Хэринг расхохотался:

– Знаешь, что в моем понимании вера, Норма Джин? Люди верят лишь в то, что сами считают неправдой.

Норма Джин нахмурилась:

– Это не так! Мы верим в то, что считаем правдой, пусть даже эту правду невозможно доказать!

– Но что, к примеру, ты можешь знать о том же Рузвельте? Только то, что о нем пишут в газетах и говорят по радио. Готов поспорить, ты даже не знаешь, что он калека!

– Ч-что?!

– Калека, инвалид. Говорят, он перенес полиомиелит. Ноги у него парализованы. Он передвигается на инвалидной коляске. Неужели не заметила, что на всех фотографиях он запечатлен лишь до пояса?

– О нет! Быть такого не может!

– Но я это точно знаю. Из надежного источника. От дяди, он работает в Вашингтоне, округ Колумбия. Вот так!

– Все равно не верю.

– Что ж… – Хэринг улыбнулся, этот разговор его забавлял. – Можешь, конечно, не верить. Рузвельту все равно, во что верит или отказывается верить Норма Джин в своем Ван-Найсе.

Они сидели в машине Хэринга, на немощеной улочке, на окраине городка. В пяти минутах езды от лачуги Пиригов на улице Резеды. Поблизости находилась железная дорога, а за ней в туманной дымке виднелись предгорья хребта Вердуго. Казалось, впервые за все то время, что они были знакомы, Норма Джин видела Хэринга по-настоящему. Разгорячившись из-за спора, она часто дышала, смотрела ему прямо в глаза, и он вдруг страстно захотел привлечь ее к себе, сжать в объятиях, и успокоить, и утешить. Широко раскрыв глаза, она вдруг прошептала:

– О! Я терпеть вас не могу, мистер Хэринг! Вы совсем мне не нравитесь!

Хэринг рассмеялся и повернул ключ в замке зажигания.

Высадив Норму Джин у дома Пиригов, он вдруг обнаружил, что весь вспотел, майка его промокла, от волос разве что не шел пар. А в брюках сердито пульсировал твердый, как кулак, пенис.

Но ведь я до нее и пальцем не дотронулся! Мог, но не стал!

Когда они встретились в следующий раз, этот взрыв эмоций уже забылся. Разумеется, о нем не упоминалось, речь шла лишь о книгах и поэзии. Девочка была его ученицей, а он – ее учителем. Они больше не будут говорить друг с другом в таком тоне, и это, черт возьми, к лучшему, думал Хэринг, он не был влюблен в эту пятнадцатилетнюю девчонку, но рисковать не стоило. Он может потерять работу, разрушить и без того шаткий брак. К тому же у него было чувство собственного достоинства.

А если бы я до нее дотронулся? Что тогда?

Ведь она писала эти стихи для него, верно? И обожаемый «ты» из ее стихов был Сидни Хэринг, разве нет?

И вдруг в конце мая, внезапно и по неведомой причине, Норма Джин перестала ходить в ван-найсскую школу, хотя до перехода в десятый класс ей оставалось доучиться три недели. Она не сказала любимому учителю ни слова. В один прекрасный день она просто не явилась на урок английского, а назавтра директор известил мистера Хэринга и остальных преподавателей, что девушка официально ушла из школы «по личным обстоятельствам». Хэринг был в смятении, но старался того не показывать. Что с ней случилось? Почему она бросила школу в столь неподходящий момент? Почему не сказала ему ни слова?

Несколько раз он снимал телефонную трубку, хотел позвонить Пиригам и поговорить с ней, но так и не решился.

Не связывайся. Держи дистанцию.

Если только не любишь ее. А что, любишь?

И вот однажды он, одержимый мыслями о девушке, столь внезапно ушедшей из школы и его жизни, приехал на улицу Резеды – в надежде хотя бы мельком, хотя бы издали увидеть Норму Джин. Вдыхая запах горелого мусора, смотрел на ветхое каркасное бунгало, на лужайку перед домом, где не росло ни травинки. Как им только позволяют брать к себе приемных детей? В ярком полуденном свете дом Пиригов выглядел совершенной развалиной, серая краска облезла со стен, крыша прохудилась, и Хэрингу казалось, что зрелище это наполнено смыслом, дом этот был символом низменного мира, в котором по прихоти судьбы обречена была прозябать невинная девочка, и спасти ее, храбро вызволить ее отсюда мог лишь человек вроде Хэринга. Норма Джин? Я приехал за тобой, приехал, чтобы тебя спасти.

Тут из пристроенного к дому гаража вышел Уоррен Пириг и направился к пикапу, стоявшему на подъездной дорожке.

Хэринг надавил на педаль газа и быстро уехал прочь.

Легче, чем разбить стекло ударом кулака.

Но сегодня она выпила уже две бутылки пива и допивала третью.

И говорила:

– Она должна уехать.

– Норма Джин? Это еще почему?

Элси ответила не сразу. Она курила. Вкус у дыма был горький и бодрящий.

Уоррен спросил:

– Мать, что ли, ее забирает? Да?

Они не смотрели друг другу в глаза. Они вообще не смотрели друг на друга. Уоррен повернулся так, что здорового его глаза Элси не видела, а больной глаз его затуманился. Элси сидела в кресле возле кухонного стола с сигаретой и бутылкой тепловатого пива – из всех марок она предпочитала «Твелв хорс». Уоррен, только что вошедший в дом, стоял, не успев снять рабочие ботинки. В такие моменты в нем была некая пугающая сила, как и во всех крупных мужчинах, вошедших с улицы в тесный душный дом, где пахнет женщиной.