Карме Риера - В запредельной синеве

Когда Вальс закончил объяснения, Консул с издевкой стал передразнивать свихнувшегося от благочестия ювелира, изображая, как тот потирает, вслед за священником, ладони и с сокрушенным видом предается молитве. Равви не обратил на кривляние друга никакого внимания – про Кортеса он и сам все знал, ему не терпелось поговорить о том, ради чего, собственно, он и попросил Таронжи остаться. Но старейшина еврейской общины не торопился начинать разговор, поскольку знал, что беседа неизбежно взволнует его, вызвав в памяти образы прошлого. Минуло уже шесть лет, но все равно, как только он вспоминал Бланку Марию Пирес, так странная слабость сковывала все его члены, проникала до самого мозга костей и делала тело безвольным, словно бы наполненным жидкостью, состоящей из непролитых слез. Вальс, который никогда, даже в юности, не испытывал подобных чувств и всегда сопротивлялся им изо всех сил, теперь находил определенное удовольствие, представляя – пусть это и было всего лишь томление плоти, – насколько Бланка недоступна и оттого желанна. Наконец, воспользовавшись паузой в болтовне Консула, который так и продолжал издеваться над Кортесом, Равви взял себя в руки и начал разговор, спросив о судьбе арестованного моряка.

– Да, этим утром алькальд разрешил мне с ним повидаться. Мне так его жаль! Этот бедняга по имени Жоао Перес – португалец по происхождению и приплыл из Антверпена. Он уже было решил, что будет гнить в тюрьме до конца жизни. Я устал считать, сколько раз он меня поблагодарил, когда узнал, что капитан корабля поручил мне заняться его делом и добиться освобождения. С капитаном мы знакомы еще со времен моей дипломатической службы в Англии. Не сегодня-завтра он возьмет курс на Ливорно и, коли все сложится так, как я думаю, поговорит с Джакомо Тадески. Ты помнишь его?

– Что ж, все это просто прекрасно и лишний раз подтверждает твою репутацию справедливого человека, но мне хотелось бы знать, что он тебе рассказал о Гарце, и особенно – что известно алгутзиру.

– Первое, о чем я спросил его, Равви, первое, – с горячностью повторил Консул, – это что ему нарассказывал Гарц и он ли его послал сюда. Перес подтвердил, что познакомился с Гарцем в Антверпене, и тот рассказал ему о последнем путешествии на Майорку, о любви к нему прекрасной дамы, так что по описанию юноша заключил, что она точь-в-точь совпадает с образом из его снов, и потому отправился в путь, ибо был уверен, что к нему Фортуна будет более благосклонна, чем к капитану пиратов. Однако Гарц не назвал ему имени дамы, а сам разузнать его он тоже не мог. Все это Перес и рассказал алгутзиру. Я уверил юношу, что капитан одурачил его и что в Сьютат нет ни одной знатной сеньоры, подходящей под описание Гарца, а истории такого рода про обольстительных и коварных дам, которые отправляют своих слуг в поисках незнакомцев, чтобы те развлекали их всяческим образом, – обычное дело среди моряков.

– Должно быть, этот мальчик – чистая душа, если все обстоит так, как ты говоришь…

– Думаю, так и есть, я оставил беднягу сильно разочарованным. Он предпочитал бы верить Гарцу…

– Проклятый Гарц! Бесстыжий тип! Так бы и содрал с него шкуру!

– Ты знаешь, Равви, что я думаю по поводу всей этой истории. Виноват не один только этот пират. Сам путь, выбранный нами, был ошибочным. Эта сеньора…

– Консул, я не разрешаю тебе… Если я не в силах тебя переубедить, так, по крайней мере, могу заставить тебя молчать! Бланка Мария Пирес рисковала своим положением и добрым именем, чтобы помочь нам! И заслуживает лишь уважения и восхищения.

Появление садовника, который пришел за Консулом, чтобы проводить того до Ворот Святого Антония, которые вот-вот должны были закрыть на ночь, прервало старый спор двух друзей. Вальс распрощался с Консулом и снова вернулся в сад, чтобы прогуляться в одиночестве, вслушиваясь в звуки ночи и любуясь звездами. Он всегда так поступал перед вечерней молитвой, если предоставлялась возможность. Но звезды, которые в июньском темном небе казались более яркими и близкими, чем в остальные месяцы, на сей раз не успокоили его. Напротив, лишь усилили внутреннюю смуту, поскольку такой же ночью в начале лета, звездной и бархатной, он впервые говорил с Бланкой Марией Пирес, и ему хватило буквально нескольких минут, чтобы понять, как она не похожа на прочих женщин. Не только потому, что у нее были глаза цвета фиалки, а волосы – словно медовая патока, пронизанная горячими солнечными лучами в августовский полдень, но и потому, что в ней чувствовались отвага и достоинство. Они изредка встречались и до той ночи, когда Вальс должен был сообщить ей о беде, поскольку у него были совместные торговые дела с ее мужем, но до этого он лишь отмечал ее удивительную красоту и обходительность манер. Однако тем вечером, когда он в неурочный час позвал ее слуг, чтобы они открыли дверь и впустили его к ней, Равви смог убедиться в стойкости ее характера и уме. Еще до того, как он начал говорить, женщина догадалась, что новости – дурные, и лишь когда торговец вручил ей перстень, на котором было выгравировано имя мужа, она заплакала. Но не кричала, не рвала на себе волосы, как обычно делали другие жены, не устраивала спектакля перед слугами. Плакала она долго, без стонов и воплей. Погруженная в свое горе, Бланка, казалось, не замечала, что Вальс сидит рядом и что его руки поддерживают ее за плечи, поскольку в какой-то момент ему показалось, что она сейчас потеряет сознание. В этот самый момент волосы сеньоры Пирес коснулись его щеки, на него повеяло жасмином и каким-то особым женским ароматом, и эта смесь запахов поразила его обоняние навсегда. С тех пор его воспоминание о Бланке Марии Пирес было неизменно ими окутано: так, казалось ему, пахли волосы Юдифи, хотя в Библии нечего и не сказано о жасмине. Когда ветер приносил аромат цветущего жасмина из какого-нибудь сада, он неизменно обращался мыслями к вдове своего старинного компаньона Андреу Сампола, о чьих интересах он и по сей день пекся больше, чем о своих, так как тот просил не оставлять Бланку без защиты.

Теперь, как и всегда, когда Габриела Вальса искушали подобные воспоминания, старейшину еврейского квартала начало мучить раскаяние. Он думал, какое наказание будет справедливо для усмирения его плоти – старой и немощной, но все еще способной оживать, как только хоть немного жизненных соков проникало в ее корни. Вальс понимал, что был нечестен со своим телом, потому что источник этого возбуждения кроется в ином месте, скрытом и недоступном силе воли, где-то в глубине души, в самой сердцевине памяти, которую невозможно усмирить, чтобы заставить стереть все, что она столь настойчиво вызывала в воображении. Беспокойные воспоминания всплывали из глубин памяти внезапно, помимо его желания, в самые неожиданные и неловкие моменты: например, когда Равви сосредоточенно молился Адонаю, или готовился заключить важную сделку, или растолковывал сыновьям основы иудейской веры… Образы, поднимавшиеся из недр души, мучили Вальса, заставляли почувствовать себя более слабым и более грешным, чем он привык себя ощущать, поскольку полагал, что похоть – удел людей недостойных, потакающих своим животным инстинктам, которых всегда осуждал и стыдил. А теперь сам призывал на помощь всю свою волю, чтобы справиться с собственной памятью.