Сарит Ишай-Леви - Королева красоты Иерусалима

– Ни к чему это, – сказала бабушка Роза. – Всему свое время.

– Если это для Габриэлы, то я забираю платье себе, – заявила мама.

И ей не стали возражать – на свадебное платье никто больше не претендовал.

Ночью, когда все легли спать, я тихонько встала с кровати и вышла в гостиную. На диване лежало свадебное платье, светясь в темноте. Я подошла и благоговейно стала гладить нежный шелк и пуговки-жемчужины, украшавшие лиф. Осторожно подняв платье, я села на диван и стала одну за другой расстегивать пуговицы. Это продолжалось долго – пуговиц-жемчужинок была уйма. А потом я стала надевать платье – медленно-медленно, чтобы, упаси боже, не порвать. Платье было огромное, я в нем тонула. Когда наконец мне удалось продеть руки в рукава, я попыталась встать, чтобы застегнуть пуговицы, но ноги мои запутались в подоле, и я упала на пол, успев ухватиться за край низенького столика, на котором стояла ваза с цветами. Столик зашатался, ваза упала и разбилась вдребезги. Мы с платьем барахтались в воде и осколках стекла, а стоявшая надо мной мама орала:

– Что ты творишь, черт подери?

И вместо того чтобы проверить, все ли со мной в порядке, она стала ощупывать платье – не пострадало ли оно. А затем поставила меня на ноги и отшлепала. – Не ребенок, а несчастье! Что ты делаешь в гостиной в двенадцать ночи? Кто тебе разрешил трогать платье? Быстро в туалет – и в постель!

От ее криков проснулись папа и Рони. Папа сразу же напустился на маму:

– Ты что, хочешь всех соседей перебудить?!

Поднял меня, заливающуюся горькими слезами, на руки, отнес в ванную, вымыл мне лицо, принес чистую пижаму, снял с меня промокшую, – и все это не переставая бормотать:

– Ничего страшного, ничего страшного, моя хорошая…

Он уложил меня в постель, укрыл одеялом и стал напевать мне на ухо: «Спи, дитя мое, усни…»

И уже закрыв глаза, я услышала сердитый шепот мамы:

– Все, ну все она крушит! Прямо бульдозер!

Назавтра мама отнесла свадебное платье портнихе, и та сделала из него вечернее платье для бала в честь демобилизации солдат, который давали в клубе «Менора», где у мамы с папой была свадьба. На этот раз мама не стала шить себе и мне одинаковые платья.

Платье имело головокружительный успех, а мама, как рассказывала тетя Рахелика, была самой красивой женщиной на этом балу.

Ничего удивительного: моя мама всегда считалась первой красавицей Иерусалима. Каждый раз, когда Рони и я проходили с ней по улице Яффо, люди оборачивались, а мама шла с высоко поднятой головой, держа одной рукой за руку Рони, а второй – меня, и не обращала на взгляды никакого внимания.

На Рош а-Шана и на Песах мама вела нас в обувной магазин «Фрайман и Бейн» на Яффо и там покупала нам праздничную обувь. Но мы ходили во «Фрайман и Бейн» и в обычные дни, потому что мама любила покупать обувь без всякой связи с праздниками. Пока она мерила туфли, а сгрудившиеся вокруг продавцы осыпали комплиментами ее щиколотки, мы с Рони кружились на карусели или съезжали с горки (их поставили в магазине, чтобы развлекать детей). Мама не всегда покупала туфли. Иногда, перемерив всю обувь в магазине, она решала, что ни одна пара ей не нравится. Но продавцы никогда не обижались на маму – наоборот, они словно соревновались между собой, кто выше всех вскарабкается на стремянку, кто будет носить ей все новые и новые коробки с туфлями. Мама пересмеивалась с ними, говорила «Спасибо!», «Всего хорошего!» и «До свидания!», выходила из магазина с высоко поднятой головой и направлялась к стоянке такси на улице Лунц. Там она немного задерживалась, чтобы поболтать с водителями, которые лежали с ней в больнице «Хадасса», раненные во время войны. Иногда она говорила нам: «Подождите тут несколько минут, я скоро вернусь», – и исчезала. Возвращалась она спустя какое-то время, которое казалось мне вечностью, а мы сидели на маленьких стульчиках на тротуаре и ждали.

Однажды ее не было очень долго, и Рони начал плакать, а она прибежала и тысячу раз извинялась, а потом в тысячный раз сказала:

– Вы знаете, кто эти водители? Это герои, они защищали наш Иерусалим во время войны за независимость. Поэтому всегда, когда мы встречаем этих героев, ведите себя хорошо и не капризничайте. И ни слова папе, Габриэла! – она вперила в меня гневный взгляд и погрозила пальцем. – Если расскажешь, больше никогда в жизни не возьму тебя кататься на карусели во «Фрайман и Бейн».

Как-то раз мама оставила Рони с бабушкой Розой и взяла с собой только меня. Мы еще не дошли до магазина, но прошли мимо стоянки такси. Все водители стояли у своих машин. Увидев маму, они замолчали. Моя мама, у которой на щеках всегда был румянец, побледнела, и рука, державшая мою, задрожала. Один из водителей подошел к ней и крепко ее обнял. Мне было странно, что кто-то – не папа – обнимает маму. Он прошептал ей что-то на ухо, она выпустила мою руку и задохнулась от крика:

– Дио мио!

Кто-то принес ей стул, она села, сразу же вынула платочек из сумки и зарыдала, а я стояла и не знала, что делать. Мама сидит посреди улицы на стоянке такси и плачет, а я не знаю – почему, что случилось. Она плачет из-за меня? Я плохо себя вела и снова ее рассердила? Я долго стояла как истукан, а водители утешали маму, пока наконец один из них не обратил на меня внимание.

– Иди сюда, девочка! На конфетку, – и он протянул мне ириску. – Бери, не бойся. Скоро мама отведет тебя домой.

Я взяла конфету, сунула ее в рот, и тогда этот водитель поднял меня на руки и спросил:

– Знаешь, почему твоя мама плачет?

– Нет, – помотала я головой.

– Потому что дядя Рыжий ушел, – объяснил он.

Я была сбита с толку. С одной стороны, я не понимала, куда ушел дядя Рыжий. С другой – догадывалась, что ушел он в какое-то плохое место и что с ним случилось что-то очень нехорошее. У Рыжего были огненно-красные волосы и смеющиеся глаза, он всегда сажал меня к себе на колени и катал на своей инвалидной коляске. «Держись крепче», – говорил он, обвивал мои руки вокруг своей шеи и начинал быстро вращать колеса коляски. Он катил со мной по тротуару, я умирала со смеху, а мама кричала: «Хватит, отпусти ее, она тяжелая, тебе это вредно!»

– Он был очень тяжело ранен в войне за независимость, – продолжал водитель, – когда защищал наш Иерусалим, и рана его никак не заживала, а теперь он умер.

Я долго сидела с этим водителем, пока не пришла мама; она взяла меня за руку и повела домой.

Весь этот вечер мама была очень тихой, почти не разговаривала ни с папой, ни со мной, ни с Рони. Ночью меня разбудил ее плач. Она горько рыдала, и папе не удавалось ее успокоить. Он вышел из комнаты и увидел нас с Рони, стоявших в коридоре у дверей их спальни. – Ложитесь спать, я скоро приду, – сказал он и ушел из дому.