Сарит Ишай-Леви - Королева красоты Иерусалима

– Пусть меня бог простит, – сказала она как-то дочери, – я думала, что наказываю Габриэля, а наказала себя. Я не в состоянии выносить эту женщину, не в состоянии выносить ее запах, не могу дышать с ней одним воздухом. Я переберусь жить к тебе.

– Почту за честь, мама, но ведь мы с Яковом и детьми живем в однокомнатной квартире, где ты будешь спать?

– Мне все равно, буду спать на полу, если нужно, но жить с этой толстухой в одном доме я не стану.

Назавтра она уложила кое-какие вещи и ушла к Кларе, не сказав ни слова ни Габриэлю, ни Розе.

Вернувшись в этот день домой, Габриэль спросил у Розы, где мать. Роза ответила, что не видела ее с утра, когда выходила гулять с девочкой. Габриэль не придал значения тому, что матери нет дома. Он качал на руках Луну: она была его утешением, она единственная придавала смысл ежевечернему возвращению из лавки домой. Выйдя с ней из дому, он садился в саду на скамеечку рядом с соседками и болтал с ними, точно был одной из них, восторгался дочкиными рыжими волосами, светлыми зеленовато-карими глазами, ручонками с изящными пальчиками. Когда она сжимала его палец, сердце его замирало, а когда она ему улыбалась, его лицо озарялось, он покрывал частыми поцелуями маленькое тельце и смеялся от счастья.

Соседки были очарованы столь сильной любовью к дочери.

– Он прямо как женщина. Мой в жизни не вел себя так с детьми. Счастливая эта Роза, что у нее такой муж…

Однажды они увидели, что он пеленает дочь, и изумлению их не было предела: где это видано, чтобы мужчина пеленал ребенка? Во всем Иерусалиме о таком не слыхали. Габриэля и так считали лучшим из мужчин, каждая бы себе такого пожелала, но когда одна из соседок рассказала, что он не только пеленает, но и купает ребенка (она клялась, что своими глазами видела, как он купает дочку в тазу, будто кормилица или мать), его акции взлетели до небес.

Ну а Роза была только рада разделить уход за Луной с любым, кто вызвался бы ей помочь, тем более с мужем. Габриэль ни разу не посетовал, что она недостаточно заботится о ребенке. Только приходил домой – и тут же бросался к кроватке. Раньше, до рождения ребенка, он из лавки прямиком направлялся в микву и возвращался домой чистый, вымытый, но теперь он сразу шел домой. Купался в горячей воде, которую Роза заблаговременно кипятила к его приходу, поспешно переодевался, чтобы к дочке, упаси боже, не пристали запахи рынка, и брал ее на руки. А возвращал только тогда, когда приходило время ее кормить и укладывать. Он любил Луну всей душой. Малышке удавалось хоть на миг заставить его забыть ту, другую любовь, которую он поклялся забыть. Любовь, навеки ранившую его сердце. Впервые с тех пор, как умер отец и Рухл исчезла из его жизни, Габриэль чувствовал себя счастливым. Он вдруг обнаружил, что снова способен улыбаться и даже смеяться, и с нетерпением ждал момента, когда запрет лавку, вернется домой и возьмет Луну на руки.

Только после того, как он выкупал девочку, запеленал ее и надел на нее пижамку, между делом щекоча ей животик, отчего она заливалась смехом, что доставляло ему невыразимое блаженство, только после того, как он передал ее Розе для кормления, а потом снова уложил ее в кроватку и спел ей колыбельную на ладино, – только тогда он осознал отсутствие матери.

– Где моя мать? – спросил он Розу.

– Наверное, у соседок.

Он вышел во двор и стал стучаться в соседские квартиры. Но на расспросы все отвечали, что не видели нынче Меркаду ни разу.

– Может, она пошла к Западной стене? – предположила одна.

– Может, она пошла в синагогу Элиягу ха-Нави? – предположила другая.

– Сегодня к ней никто не приходил насчет ливьянос, – заметила третья. – За весь день ни одного человека во дворе не было.

В сердце Габриэля стала закрадываться тревога. Не в обычае матери было так исчезать. Она всегда была дома или во дворе. С тех пор как умер Рафаэль, она перестала приходить в лавку, а разговоры с сыном свела к минимуму – только о самом насущном. Со временем она, правда, несколько смягчилась, ее гнев поутих, но она не давала ему это почувствовать. И когда родилась Луна, она не восторгалась, не восхищалась девочкой, хотя в глубине души ее радовало, что ребенок приносит Габриэлю такую отраду. Она наказала его на всю жизнь, женив на Розе, и этого достаточно, совсем не нужно, чтобы он страдал еще сильнее.

Габриэль же, снедаемый чувством вины, делал все, чтобы ей угодить. Он женился на Розе, продолжал с успехом управлять лавкой и, хотя с тех пор, как отец умер, а Рухл была изгнана из его жизни, отдалился от Бога и от религии, но все же ходил в синагогу каждый день, чтобы чтить память своего отца и молиться за вознесение его души. Он никогда не сердился и не раздражался. Пока не родилась Луна, его чувства спали. И Меркада ошибалась: он дал девочке имя Луна не для того чтобы наказать мать, женившую его на Розе, – нет, он и вправду почувствовал, что сияние луны в день ее рождения озарило его жизнь новым светом. И дочери, которая родится после Луны, он был намерен дать имя матери.

Взволнованный и озабоченный, он торопливо подошел к дому Клары в Суккат-Шалом и постучал в дверь. Увидев мать, сидящую за ужином в окружении внуков, дочери и зятя, он облегченно вздохнул.

– Слава богу! Я ищу тебя по всему Иерусалиму.

– Ну вот ты меня нашел, – сказала Меркада, продолжая есть.

– Но почему ты не сказала Розе, что идешь к Кларе? Зачем ты заставляешь меня беспокоиться?

– Не больше, чем ты заставляешь беспокоиться меня, – ответила она с кислым видом.

– Мама! – взмолился Габриэль. – Случилось что-нибудь? Роза сделала что-то не так?

– Ей ничего не надо делать. Хватит того, что она сидит у меня как кость в горле.

– Но она моя жена, где же она должна быть?

– Пусть будет у себя в доме, а я буду здесь, у Клары. С сегодняшнего дня я живу у твоей сестры.

– Как это – у моей сестры? У тебя есть дом.

– У меня нет дома. Теперь это дом Розы, а по твоей милости у меня теперь нет и мужа. Поэтому я здесь.

И Меркада топнула ногой, словно подтверждая сказанное.

– О господи, мама!.. Пошли домой.

– Ни за что.

– Может, дело в Розе? – допытывался он. – Что она сделала? Она нехорошо с тобой разговаривала?

– Она никак со мной не разговаривала. И я с ней не разговариваю. Точка.

Габриэль онемел. Он долго старался подавить в себе все эмоции, притупить все чувства, но сейчас в нем начала закипать злость. Горло словно перехватило удушьем, он сделал глубокий вдох, потом стиснул зубы и сжал кулаки. Изо всех сил он старался сдержать гнев, но все-таки не выдержал. Грубо стащив с места одного из детей сестры, он сел прямо напротив матери.

Испуганные дети перестали есть, сестра и зять растерянно смотрели, как краска постепенно заливает его лицо, и только мать продолжала хлебать суп, втягивая его с громким хлюпаньем, словно все происходящее ее не касалось. Он почувствовал, что вот-вот взорвется, стукнул кулаком по столу и закричал не своим голосом: