Деб Олин Анферт - Птичник № 8

Доводилось ли им поговорить о матери Джейни? Почти нет. Однажды, пока они были в птичнике, пошел снег. Они вышли в метель, настолько густую, будто пытаешься что-то разглядеть сквозь белую грязь. Не было видно вообще ничего. Ни дороги, ни здания, ни машины. Фонарики освещали один только снег и ничего больше. Плутая, двинулись сначала в одну сторону, которая казалась многообещающей, потом в другую, мешки все больше намокали и тяжелели (курицы могли находиться в мешках только очень недолго, иначе они умирали: такое уже случалось), ноги месили слякоть, Джейни чертыхалась и дрожала. Кливленд остановилась и посветила на нее фонариком.

– Джейни Флорес, сколько можно просить: выпрямись. Твоя мать говорила, что даже самую скромную работу надо делать так, будто выполняешь ее по заданию президента Соединенных Штатов. Ты разве стала бы вот так сутулиться перед президентом?

Джейни ахнула. Мать действительно так говорила. Она расправила плечи. Они шли еще довольно долго. Наконец нашли машину и забрались внутрь.

Кливленд: “Джейни, и у математиков, и у инспекторов яичных птицеферм цифры одинаковые. А ну-ка проверь подсчеты”.

Мать Джейни: “Дорогая моя, и у королевы Англии, и у бруклинских девчонок хорошие манеры одинаковые. А ну-ка высморкайся!”

Кливленд: “Окно-то закрой. Думаешь, курицам приятно? Болтаются там, как шарики в лототроне!”

Мать Джейни: “Закрой окно-то. Чего мы болтаемся, как шарики в лототроне!”

Джейни так и не привыкла к шуму птичников. Клацающие механизмы, скрип ленты конвейера. В этих помещениях даже свет – и тот был слышен. Она пускалась в долгий путь до середины ряда, и на смену вентиляторам приходил беспокойный шум десятков тысяч кур – не то гул, не то стон. Звук достигал ушей слоями – иначе, пожалуй, не опишешь. Верхний слой представлял собой квохтанье и рыдания ближних рядов кур, а самый глубокий – тихое воркование, доносящееся изо всех углов лабиринта. Она задирала голову и сквозь железо видела второй этаж, идентичный первому. Садилась на корточки и видела у своих ног нижний ярус птиц, сама стиснутая между двух шумных стен, сплошь из прижатых друг к другу кур, из сотен голов, торчащих наружу по всей высоте клеток, куда ни посмотри. В тумане куриной пыли не видно было, где этот ряд заканчивается. Немыслимый контраст, крошечное против огромного, экзистенциальная победа размера.

Некоторые фермы были огорожены колючей проволокой, другие закрывались на кодовые замки. В некоторых на горизонте ездила машина охраны. А в других вообще ничего не было, если не считать погнувшейся таблички, запрещающей вход. Кливленд научилась обходить все эти препоны. Прямо-таки виртуозно, честное слово. Если птичник был заперт (большинство не запирались), она знала, где хранятся ключи. А если не знала, то заглядывала в свои инспекторские бланки и через минуту находила либо ключ, либо код. Один беглый взгляд в записи, и она уже знала, когда ночная смена разойдется по домам. “Дело моей жизни”, – говорила Кливленд в ответ на изумленную улыбку Джейни.

(“Дело нашей жизни”, – повязав голову платком и опираясь на швабру, шутила ее мать на тему воскресных уборок.)

Это же надо, до чего странные персонажи составляли жизнь матери в ранние годы – сначала отец, а теперь вот это. И все-таки…

Она отчетливо слышала эхо маминого голоса.

“Джейни, с точки зрения кур птичник – это весь мир. Земля, солнце, пропитание, дождь”.

(Мама, в одном из последних своих голосовых сообщений: “Джейни, ты для меня весь мир. Ты мое солнце, ты то, чем я живу. Ну как мне еще попросить у тебя прощения?”)

Джейни не знала, когда прежней Джейни выпадет возможность произнести слово “Кливленд”. Может, на вечеринке в “Красном крюке”. Прежняя Джейни опирается о чугунную печь и строит глазки тому, кто стоит ближе других, – типу, похожему на участника группы, с прической в духе последнего писка рок-н-ролла. Тип говорит ей, что он из Огайо, и она в ответ, изображая не то заигрывание, не то скуку (это вообще разные вещи?), спрашивает: “Кливленд?”, потому что это единственный город в штате Огайо, который приходит ей в голову. Тем временем в этот же самый момент, ровно в тысяче миль отсюда, новая Джейни прижимает к груди спасенную кудахчущую курицу и говорит: “Кливленд?”, потому что та заносит в журнал какое-то “несоблюдение” (вот двинутая!), и Джейни хочет, чтобы она поскорее завязывала с этим и шла сюда – помочь запихнуть курицу в мешок.

Впервые Джейни почувствовала, что ей больше нравится делать то, что делает эта Джейни, чем то, чем занимается та , прежняя Джейни, на какую бы законопослушную ерунду той ни вздумалось потратить сегодняшний вечер. Понятно, что прежняя Джейни к этому времени уже работает где-нибудь стажером, отвешивает комплименты какому-нибудь придурку или постит корпоративные твиты. А новая Джейни тем временем стала пиратом, Робин Гудом, преступником высшего сорта, который похищает гражданок куриц ради их же собственной безопасности.

Какое облегчение. Она уж думала, что больше никогда не почувствует себя живой. Думала, ее раздавило навеки и отныне она – одна из тех расплющенных фигур, которых встречаешь каждый день: картонных и намертво приклеенных, с места не сдвинуться.

Допустим, вы пытаетесь чуть уменьшить собственный свет, на одно деление убавить яркость. Приглушить тоску. Приглушить злость. Приглушить. Допустим, так происходит год за годом, и вдруг случается это – вы находите нечто и можете двигаться дальше. Просто немножко оживаете, вот и все. И приглушаете долгое свое приглушение.

Джейни, зевая, выходит из комнаты. На журнальном столике коробка пончиков, телевизор работает без звука, отец сидит на своем обычном месте.

– Это еще что? – Джейни берет со стола гигантское резиновое кольцо.

– Отдай, – говорит он. – Это сейчас модно. Все целыми днями тренируются.

Джейни бросает резинку отцу и лезет в коробку с пончиками.

– Чего это ты такая довольная?

– В смысле? – не понимает Джейни. – Никакая я не довольная.

– Нет?

– Нет, обыкновенная.

– Извини, ошибся. – Он растягивает резинку над головой.

– Ты бы поосторожнее с этой штукой, – говорит Джейни. – Окно выбьешь.

– По-моему, все-таки довольная. Может, это как-то связано с тем, что ты домой каждую ночь под утро приходишь?

– Не каждую ночь.

– Ну, достаточно часто, чтобы я думал: “Чего это она домой приходит так поздно каждую ночь?” Часа в три? Как ты потом по утрам работаешь?

– Никаких поводов для радости у меня нет, окей? Можешь не беспокоиться.

– С чего это мне беспокоиться, если у тебя есть повод для радости? Я беспокоюсь, только если их нет.

– Ну вот и хорошо, тогда давай беспокойся.