Нина Георге - Книга снов

1. В присутствии пациентов ведите себя спокойно, дружелюбно и почтительно.

2. Избегайте слишком резких движений, не топайте.

3. Мы не говорим о пациентах, мы говорим с ними.

4. Приближайтесь всегда медленно и так, чтобы пациент мог почувствовать ваше присутствие и не испугался, когда вы его коснетесь или заговорите с ним.

Так не общаются друг с другом даже супруги.

За две недели Генри ни разу не пошевелился. У него не дрогнуло веко, он не издал ни одного звука – не подал ни единого признака жизни. Застыл внутри невидимой ледяной глыбы из наркотических и болеутоляющих средств, холодный благодаря машинам, которые сбивают жар. Каждые восемь часов ему измеряют уровень глубины седации. Минус пять по шкале Ричмонда значит, что до него не достучаться. При минус трех он карабкался бы в сторону пробуждения. При минус единице он вышел бы из комы. Я все представляю, как он бредет через черное ничто к минус одному.

– Готовы, миссис Томлин? – Голос Фосса тоже звучит тихо и почтительно. Вероятно, для него все люди – пациенты, которые так или иначе чем-то больны.

– Да, – отвечаю я.

На самом деле – нет. Мне страшно. Страх, словно разрастающаяся лиана, обвивает мое сердце, желудок, голову и хочет заставить меня сбежать на край света, спрятаться в темном уголке.

Доктор Фосс смотрит на меня глазами, полными понимания, он как огромный медведь Балу. А его босс, доктор Сол, – огромный засранец.

Он не слишком воодушевлен тем, что я буду присутствовать при попытке вывести Генри из комы.

– Вы боитесь, Томлин. – Доктор Сол называет меня Томлин, будто я новобранец, а он – инструктор по строевой подготовке. – Ваш страх мешает мне работать и передается мистеру Скиннеру.

Доктор Фосс молниеносно поясняет:

– Доктор Сол не это имеет в виду, миссис Томлин.

Доктор Сол резко обрывает его:

– Никогда больше не смейте утверждать, что я не имел в виду то, что сказал! Никогда. Это уязвляет мой ум, который я – в отличие от вас – не развращаю лестью. Страх родственников для каждого, кто тут находится, токсичен, это яд.

Тем не менее я присутствую. То ли новобранец, то ли источник страха.

Я глубоко дышу и пытаюсь каждый раз выдохнуть свой страх куда-нибудь подальше, за край света. Об этом способе мне рассказал один автор, роман которого я опубликовала. Речь шла о боевом искусстве, о вытеснении воспоминаний.

Выдохнуть прочь. Возможно, доктор Сол прав и моя паника – это яд. Возможно, и нет. Не хочу рисковать, поэтому перестаю бояться, гоню страх прочь, прочь, прочь.

– Вы действительно готовы, миссис Томлин? – спрашивает доктор Фосс.

Я киваю, и это снова ложь. Выдыхай, Эдди.

Вообще, я уже пятнадцать дней не могу понять, что тут делаю, просто прихожу, и все.

Мы идем мимо блоков А и В, мимо палат, в каждой палате – единственная кровать, в каждой кровати – еще одна судьба. Пошевелился палец, дрогнуло веко – борьба за собственную жизнь ведется безмолвно, глубоко под поверхностью.

Я где-то читала, что искусственная кома – это состояние, равноудаленное от жизни и смерти.

Неужели Генри уже думает на языке мертвых?

Отсек Генри – С7. Я обхожу кровать и беру его за руку.

Доктор Фосс поправляет галстук, затем аккуратно ослабляет у Генри охлаждающие манжеты.

– Мозгу не нравится так долго бездействовать. В этом он похож на машину. Та тоже не становится лучше от простоя. Машинам нужно, чтобы их использовали, тогда они исправно функционируют.

Доктор Сол возвышается у изголовья Генри, как раскидистое светлое дерево, держа в руках снимок головного мозга, он смотрит на врача-ординатора и раздраженно закатывает глаза от утомления.

– Фосси, прекратите использовать эти мертвые метафоры в моем присутствии. Мозг – это не машина, иначе мы хоть что-то понимали бы. Мозг как дрожжевое тесто, которое мы месим до тех пор, пока нам не придет в голову что-нибудь другое. Что бы сейчас ни произошло, мы не можем ничего сказать заранее. Ясно?

Я знаю, что доктор Сол прав, но мне бы хотелось, чтобы не он оказался правым.

Доктор Фосс улыбается мне, его улыбка говорит: ладно-ладно, это его мнение, но он лучше всех.

Лиана страха проникает во все мышцы одновременно. Сжимает живот, плечи, шею. Каждая жилка дрожит от напряжения, и я задерживаю дыхание, словно хочу задержать время, словно хочу заставить это проклятое время остановиться, чтобы худшее не могло произойти.

Время небрежно отбрасывает меня на десять лет назад.

– Не дай мне умереть в больнице, – шепчет мне отец, когда санитары заносят его на носилках в машину «скорой помощи» после инфаркта, который застал его за кухонным столом во время ужина в одиночестве. Стейк с кровью, горчица, свежие листья кресс-салата. На буфете стояла еще горгонзола, предназначенная на десерт, один кусочек с вишневым мармеладом.

Отец все чаще ел на кухне один, моя мать уже давно к нему охладела, но не находила в себе сил оставить его теперь, в семьдесят лет. Отец все еще любил ее, любил все это время, все пятьдесят лет их брака, даже двери и стены, разделявшие их в этом доме, он тоже любил, потому что знал – она за ними. За стенами, за текстильными обоями и вязким молчанием. Но ему хватало и этого, и от той нежности, с какой он устремлял взгляд на стены, за которыми где-то находилась она, у меня каждый раз сжималось сердце.

И вот, когда прибыли санитары и я добралась домой после его полного паники звонка, заставшего меня у дверей издательства – «Эдди, девочка моя, кажется, со мной что-то нехорошее», – добралась, чтобы взять его за руку, такую сильную, грубую руку, которая со временем становилась все более сухой; всю дорогу, пока его несли от кухонного стола до широко распахнутых дверей «скорой помощи», он просил меня не дать ему умереть в больнице.

Я обещала.

Я мчалась на мотоцикле следом за воющей машиной «скорой помощи» до самой больницы, вбежала за санитарами в алюминиевые двери приемного покоя в зеленой кафельной плитке. Я проигнорировала попытки не допустить меня в узкий коридорчик, полный горя, переутомления и человеческой боли, предпринятые врачом, который, вооружившись электрошоком и честолюбием, пытался запустить сердце отца. Я не обращала на него внимания, когда он старался объяснить мне, что в конце жизни другие правила, что речь теперь не о любви, а об адреналине и кислороде, что я мешаю.

Я осталась.

Несмотря на то что больше всего хотела бы с криком выбежать оттуда.

Я осталась с отцом, когда ему разрезали штаны и рубашку, когда устанавливали канюли и катетеры, когда ему задавали вопросы и все реже смотрели в лицо. Отработанные до полного автоматизма действия – служба экстренной помощи в пятницу вечером похожа на пересыльный лагерь: пьяные с порезами от стекла, избитые женщины, одинокие старушки, бесцеремонные полицейские с их шуточками, один или два родственника, которые потерянно бродят в этом чаду цинизма, возбуждения и суеты, словно случайно закатившиеся шарики от пинбола. И посреди этого ада мой отец на жестких носилках и тонкой зеленовато-голубой простыни, он смущенно извиняется перед каждым, кто осматривает его: «…простите, что отвлекаю, у вас наверняка есть много более важных дел». Словно инфаркт – это какая-то неловкая ситуация, в которую он случайно угодил.