Нина Георге - Книга снов

Я не знала, что еще делать.

Медсестра пришла сообщить мне, что уходит домой. Я продолжала читать ему. Пришла другая медсестра, сказала, что началась ее смена. Потом она появилась вновь и доложила, что уходит домой.

Я всю ночь и целый день просидела около отца, который ушел. Я шептала: «Спокойной ночи, Луна. Спокойной ночи, комната. Спокойной ночи, папа». И в утренние часы отец как будто стоял позади меня, он положил руки мне на плечи и сказал: «Теперь ты всегда знаешь, где я».

Самое страшное, что могло произойти, произошло.

Мой лучший друг умер.

Мое детство умерло.

Больше никто не любил меня.

– Не питайте напрасных надежд, – говорит доктор Джон Сол, – после такой аварии вероятность того, что человек выйдет из комы структурированно мыслящим, мизерна. Если быть точнее, меньше девяти процентов. Вы меня понимаете, миссис Томлин?

– Нет, я же всего лишь бедная глупая женщина.

Доктор Сол смерил меня взглядом. Я таращусь в ответ.

Хочу, чтобы Генри вернулся прежним. Тем мужчиной, который неожиданно появляется у меня на кухне в любое время суток: утром, ночью или днем, заявляется в мой лофт этажом выше издательства, смотрит на меня умоляюще и тихо говорит: «Привет, Эдди. Я устал. Можно прилечь у тебя?»

У меня он мог спать. Порой по три дня кряду. И даже спящий он оставался для меня точкой притяжения, центром, вокруг которого все вращалось, средоточием всего: вокруг него вертелись недели, дни, чувства, оживавшие только в его присутствии.

Я ненормальная, раз до сих пор люблю Генри, хоть и без былой страсти. Она приутихла, ровно настолько, чтобы причинять мне боль, но не сжигать дотла.

Писк пульсоксиметра и сердечного монитора становится вдруг резче.

– Что случилось? – спрашиваю я у доктора Фосса, который морщит лоб. – Так и должно быть?

Никто мне не отвечает.

Его сердце стучит, бешено колотится, оно – нет, это не сбивчивые электронные удары предательского сердца Генри, это…

Голубые шторки раздвигаются, появляется веснушчатое лицо мальчишки с широко распахнутыми глазами, подросток, неуклюжий, слишком быстро вытянувшийся, в темно-синих брюках, светло-голубой спортивной рубашке и темно-синем школьном пиджаке, торчащем из-под сине-зеленого халата для посетителей.

Мальчишка, задыхаясь, бросается на кровать.

У меня сжимается сердце – его лицо над маской взрослеет за два удара сердца. Отчаянный стон вырывается у него из груди: «Папа?»

Постойте. Папа?

У Генри М. Скиннера есть сын ?

Кажется, вокруг отца тысяча человек.

Он кажется спящим таким глубоким сном, что сердце стучит лишь один раз в час.

Они сняли с него тонкое голубое покрывало. Теперь отец как будто в футболке из собственной кожи, белой, как сода, только руки – загорелые дочерна. К груди приклеены электроды, похожие на странные глаза, длинные синие ресницы которых соединены с разными аппаратами.

На ум приходят Скотт и Михаэль Шумахер и то, что можно исчезнуть посреди собственной жизни, даже не умирая.

– Папа?

Мой голос звучит, как желтая четверка. Слабая и тихонькая, ненавижу ее.

– Сэм. Хорошо, что ты здесь. Это обрадует твоего отца, – говорит доктор Фосс.

Я машинально тянусь к руке отца, как делал на протяжении последних четырнадцати дней. Но прежде чем я успеваю прикоснуться к нему, он поднимает руку, я отстраняюсь и натыкаюсь на мишку Фосси.

Мой отец стонет, его рука совершает какое-то движение в воздухе и падает. Тело приподнимается и изгибается, я невольно представляю себе садовый шланг.

Доктор Фосс отталкивает меня в сторону.

Передо мной вырастает стена спин.

За ней я чувствую своего отца: кажется, будто он пробивается через все эти круги, мчится сквозь все сферы жизни. Кому, сон, измененное состояние сознания – прямо к центру, к бодрствованию, и будто за ним по пятам следует мрак, такой плотный, что уже окутывает его и тащит назад.

Я ощущаю его так ясно, как никогда прежде.

– Папа!

– Желудочковая тахикардия, – говорит кто-то, – пульса нет.

Руки вокруг тянутся к шприцам, канюлям, зондам, трубкам.

– Дефибрилляция, триста шестьдесят.

В этот момент голубые глаза электродов на груди отца дополняются еще одним красным глазом.

– Доктор Сол? Мерцание желудочков!

– Спокойствие, ребятки, спокойствие. Уровень глюкозы?

– Три, два, один.

Гудение, звук удара, похожий на столкновение двух машин.

Мрак рассеивается, будто черный дым.

Вот теперь мой отец с нами. По-настоящему и полностью С НАМИ!

Маяки. Бомбы. Молочник – эти картины мелькают передо мной. Не знаю, откуда они берутся. Хотя нет. Вру. Знаю. Но не могу понять. Я вижу тени, окружающие отца, его мужество и отчаяние. И картины, которые переполняют его.

– Массаж сердца: тридцать компрессий, два вдоха.

Две руки, одна на другой, давят на грудную клетку отца. Звук ломающегося спагетти.

– Остановка сердца.

Вот – брешь между халатами.

У отца открыты глаза! Он видит меня. Он смотрит на меня!

– Папа, – шепчу я.

Ему стоит невероятных усилий смотреть на меня.

Взгляд отца становится тверже, да, кажется, он просыпается. Он возвращается, возвращается!

Он смотрит на меня, в его глазах один-единственный вопрос.

– Спокойствие, спокойствие. Средняя гипотермия. Время, пожалуйста.

– Пять секунд, доктор Сол.

Оглушающий звук, высокий и резкий.

– Адреналин.

– Семь.

– Уведите мальчишку.

– Восемь, девять…

Так тихо, тихо. До крика…

Он смотрит на меня, но его присутствие все менее ощутимо, оно растворяется, и отец выглядит таким грустным, таким бесконечно грустным и…

– Готовим антиаритмическое средство, амиодарон, и быстро. Уже одиннадцать, я не хочу, чтобы он тут умер, понятно?! И пожалуйста, уведите парня, он все время кричит!

– Идем!

Кто-то берет меня за руку, чей-то голос, спокойный, темный и уверенный, как темно-зеленая восьмерка, произносит: «Сэм, он не умрет, этого не случится, слышишь? Он не умрет – не сумеет, разучился много лет назад. Сэм! Пойдем! Идем со мной!»

Резкий звук, который все сгущался и стал моим собственным криком, делится на слова: «Нет! Нет! Нет!» – превращается в ярость, злость на отца и ненависть ко всем врачам, которые всё делают не так, всё!

Потом ощущение падения, падения, падения.

И вот эта незнакомая женщина со светлыми глазами, как у волчицы, она просто рядом, и она подхватывает меня до того, как я разобьюсь.

Я падаю.

Потом вижу собственную тень на асфальте, которая невероятно быстро идет мне навстречу.

Треск яичной скорлупы при ударе о край фарфоровой чашки.

Я падаю, падаю уже в тысячный раз. Что-то смотрит на меня, пока я падаю. Кажется, оно внимательно рассматривает меня, открывается мне, как пасть, огромная, распахнутая пасть. И вот море разверзается и поглощает меня.