Нина Георге - Книга снов

Но потом меня выталкивает на поверхность.

Меня вытаскивают из черного омута, будто рыбу, пойманную на удочку, рыбацкий крючок прочно засел в моем сердце и тащит меня наружу.

Я с трудом поднимаюсь из пучины к яркому свету…

– Адреналин.

– Семь.

– Уведите мальчишку!

…чтобы потерять равновесие. Я поднимаю руки, но кажется, рук у меня нет. Я хочу отцепить крючок и тут вижу мальчика, который смотрит на меня, его взгляд держит меня.

– Папа, – говорит он.

– Восемь, девять, десять, – доносится чей-то голос.

Над этим крик.

Вижу люминесцентные трубки за пульсирующими лампочками.

Вижу халаты и трубки, слышу звуки приборов и чувствую твердую поверхность каталки.

Я… здесь!

Пожалуйста, хочу я сказать, я здесь!

Никто не замечает меня.

Только мой сын.

Кто-то держит меня за руку, и я узнаю форму пальцев, мягкость кожи, упругость плоти под ней. Я знаю эту руку, это рука… Эдди!

Держи меня, Эдди! Я не хочу умирать, прошу тебя, не отпускай меня!

Потом я вижу себя самого.

Я вижу себя в отражении металлической штанги, на которой висят две капельницы. Вижу свое лицо, оно перекошено, голова разбита. Вижу, как мой взгляд стекленеет, становится безучастным и жестким, и я ухожу в себя, исчезаю в глубине.

Эдди! Держи меня! Не отпускай!

Она крепко держит меня, я хочу подтянуться обратно, к ее руке, в палату, в жизнь, но у меня нет сил.

Потом происходит нечто непостижимое.

Ее рука отпускает меня!

И я падаю в бездонное.

И надо мной, далеко-далеко наверху, что-то смыкается. Огромная пластина, похожая на тонированное оконное стекло, в то время как я все тону и тону, теряюсь в себе самом. Эта преграда покрывает все, море затягивается темным, прочным, непроницаемым слоем льда или стекла, который отрезает меня от мира.

Кажется, она все выше и выше, а я скольжу все дальше вглубь, исчезают цвета, звуки, запахи.

Безмолвное отсутствие всего живого в этом… антимире.

Эдди не любит меня больше.

Она не любит меня больше, плачет мое сердце, которое уже не бьется.

Доктор Сол выставил нас.

– Отведите их в часовню! – велел он.

Вот мы и сидим тут, в самом спокойном больничном помещении. Здесь тихо, как на морском дне.

Мальчик съежился в моих руках, глаза закрыты, большие пальцы теребят указательные, он без устали повторяет это движение и что-то шепчет.

Я держу его – такое чувство, будто его голова и мои руки созданы друг для друга.

Хочу сказать ему, что его отец сжал мне руку перед тем, как я отпустила его, чтобы подхватить его сына.

Сейчас скажу ему об этом. Сейчас.

Его зовут Сэм. Он сын Генри.

У Генри есть сын.

Я держу его, сына Генри, из жизни, о которой я ничего не знаю. Меня переполняет ощущение чуда, такое же чувство возникает, когда я беру на руки новорожденных деток друзей или коллег из издательства. Ощущение чуда оттого, что появилась такая маленькая, полная сил жизнь. В подобные моменты всегда понимаешь, что хоть это существо и крохотное, но абсолютно полноценное.

Сэм что-то шепчет, снова и снова, и наконец я разбираю, о чем он просит: «Вернись!»

Я присоединяюсь, сначала беззвучно, потом тоже начинаю шептать:

– Вернись!

Мы просим, пока наши слова не начинают звучать в унисон, мы обращаемся к нашим отцам:

– Вернись! Вернись!

Я закрываю глаза и прижимаю мальчишку к себе еще крепче.

«Папа, – думаю я, – помоги мне!»

В этот раз я не подавляю ощущения, будто его руки лежат у меня на плечах. Как той ночью, когда он ушел из этого мира.

Когда он умер. Называй вещи своими именами, Эдвинна. Это смерть! А не уход. Уход подразумевает возможность вернуться, а он не вернется. Его нет. И не будет. До конца твоей жизни. И что бы тебе там ни почудилось, исходи из того, что это не может быть правдой! Его нет. И это навсегда.

И в одну секунду возвращается боль, оттого что я никогда больше не услышу отца по-настоящему, разве что в собственных воспоминаниях. А воспоминания об отце, о его голосе, запахе, звуке его шагов по асфальту подобны угасающим звездам.

Из груди Сэма вырываются рыдания.

Я ощущаю на плечах руки отца. Слышу его голос из темноты.

– Эдди, солнышко, ну-ну, тихо, иди сюда! Иди ко мне и послушай. Слышишь меня?

Он всегда так говорил, когда я просыпалась посреди ночи, корчась от страха. А потом что-то пел. Пел все, что вспоминалось: иногда какой-нибудь стих, попавший ему на глаза в книге, забытой на маяке (одном из тех, за которыми он следил по долгу службы), иногда он просто напевал что взбредет в голову, мелодии без слов, из одних звуков.

Он обнимал меня с такой нежностью, с какой в ладонях отогревают до смерти напуганную пичугу, а я, прильнув к его груди, прислушивалась к звукам, которые лились в этот мир, рядом с биением его сердца.

– Просто не нужно задумываться, – объяснил он однажды, когда я спросила, как это у него выходит – петь утешительные песни без слов, песни, которые никогда не были и не будут записаны.

– Отключи голову, следуй за картинками, возникающими в сознании, и воспроизводи голосом. Не ищи слов, способных вместить боль и слезы… Найди себе место и пропой его.

– Скоро будем на месте, – произносит отец успокаивающе.

Он сидит позади меня. Мы всегда так сидели: отец греб, а я держал между ног ловушки для омаров.

Ируаз, свирепое море, сейчас спокойно, оно блестит с тем полупрозрачным, синевато-металлическим отливом, который свойственен Атлантике лишь перед самым закатом. Я чувствую лучи солнца на спине, такие теплые и ясные, как прямо сейчас в этой комнате…

Прямо сейчас? Как это прямо сейчас? В какой еще комнате?

Мост. Запах смолы. Чувство падения, все ниже и ниже; и пластина из стекла надо мной. Рука, которая отпускает меня, когда я тону. Страшные воспоминания уходят и развеиваются, как дым. Должно быть, я задремал и видел сон. Такое случается иногда, пока мы катаемся на синей лодочке. Зимой она стоит на ребре за садовой стеной Тай Керка, дома Мало недалеко от Мелона, стоит и ждет, когда в безветренные зимние дни Папи Мало или мой отец Иван законопатят ее. Все остальное время она на воде.

Я чувствую теплый свет на моих руках, ногах, повсюду на коже, сонливость и невероятную благодать. Такое ощущение, будто какая-то тень со вздохом соскальзывает от меня в воду и тихо удаляется.

Все легко и мирно. Как в первый день каникул, когда предстоящие два месяца без занятий кажутся невероятно долгими, бесконечными, как высокое голубое небо.

Я оборачиваюсь к отцу, он улыбается мне, и я снова гляжу вперед.

Очень тихо.

Где же ветер? Где плеск волн о песок или камни? Почему небо так неподвижно?

Все это обман.

И тут я понимаю, чего недостает. Привычного абриса берега. И островов. И еще маяков. Они исчезли.