Нина Георге - Книга снов

В какой-то момент нас надолго покинули одних в том пространстве зеленого кафеля.

Что, если б он тогда умер? Как я должна была уберечь его от смерти?

Он устало улыбнулся. Его лицо выглядело таким чужим. В пути от дома до больницы оно стало старческим. Отец взял меня за руку. Я положила вторую руку сверху, а он накрыл своей рукой мою – четыре руки одна на другой, в то время как его нестабильный пульс чертил на мониторе ребристые горы.

Я не знала, что это было прощание.

Такие же пищащие красные светодиодные горы, как у моего отца, монитор рисует и сейчас, описывая жизненные показатели Генри, отчаянную борьбу его сердца. Мониторы с показателями сердечной деятельности, дыхания, давления, пульсоксиметр, аппарат искусственной вентиляции легких, который звучит как корабельный двигатель – влажно дребезжит, электроэнцефалограф. На белую стену спроецированы снимки компьютерной томографии его пробитого черепа.

– Если самостоятельное дыхание восстановится еще до того, как мы вытащим канюли из трахеи, то можете сходить за кофейком, Томлин.

– А вы за манерами, – отвечаю я.

Доктор Сол поднял брови.

– Начинаем, – командует он.

Я захожу в лифт, в котором уже стоят два врача.

Первый нажимает на кнопку третьего этажа, второй – пятого.

Я не решаюсь протиснуться между ними и нажать на второй. Мне неловко оттого, что я не могу решиться, но у меня правда не получается. Скотт сказал бы сейчас, что я из тех, кто сознательно пойдет в неверном направлении, чтобы не обидеть давших такой совет.

Именно так.

– Что, в овощное отделение? – спрашивает третий этаж у пятого.

– Ну да, получил тут одного вегетативного, мозговая активность слабее, чем в банке горошка.

– Сегодня вечером идем играть в сквош?

– Само собой, в восемь.

Третий этаж выходит, овощной остается и начинает тихонько что-то насвистывать.

– После тебя, – говорит врач, когда лифт останавливается на пятом этаже, в овощном отделении.

– Спасибо, сэр, – бормочу я в ответ.

Да, Валентинер, держишься прям супер. Черт.

С тихим гудением двухстворчатая дверь открывается перед нами. Войду снова в лифт, думаю я, когда врач потеряет меня из вида, и на второй этаж, как вдруг из дверей отделения выходит медсестра.

– Можешь войти, молодой человек.

– Большое спасибо, мэм.

Черт, черт, ЧЕРТ!

Я слишком далеко зашел, чтобы теперь признаваться, насколько капитально ошибся этажом.

Итак, твердым шагом иду по широкому коридору, а медсестра – за мной! Отделение выглядит совсем иначе, чем приемный покой. Пол застелен ковром, здесь прохладно и очень, очень спокойно. Ничего от напряженной атмосферы интенсивной терапии с ее световыми сигналами и сиренами, с постоянной готовностью дать решительный отпор старухе с косой, как только она приблизится, – с помощью инъекции или хирургического вмешательства. А это отделение выглядит как верхний этаж заброшенного дома.

Но что, если медсестра пойдет за мной до конца коридора? Что тогда я скажу ей? «Опля, ошибся зданием, вообще-то, я по поводу аппендицита».

На дверях висят фотографии – лица, смеющиеся, милые люди. Под каждым портретом – только имя.

На первой двери: Леонард. На фото водитель экскаватора, в рабочей спецовке и шарфе фаната «Манчестер юнайтед». За дверью раздается тихий плач.

Дверь номер два: Элизабет. На всех фото она с тортом. За ее дверью я слышу мужской голос: «Теперь выдохнем, я поверну запястье влево, вот так, гораздо свободнее, как будто вы сбиваете топленые сливки… для ваших булочек…»

Через две-три двери, после Аманды, Уильяма и Ямаширо, до меня доходит принцип.

Это фотографии людей, которые живут за этими дверями.

Овощи.

Только сейчас они совершенно точно выглядят не так, как на фото.

«Даже овощи глубокой заморозки выглядят не так, как на фото с упаковки, mon ami ». Скотт озвучивает в моей голове то, о чем я не решаюсь думать.

Медсестра все еще идет за мной. Я продолжаю брести по коридору и просто готов биться головой о стену, потому что ничего другого придумать не могу.

Я уже у последней двери. Она не закрыта.

На табличке написано «Мэдлин».

Из палаты доносится тихая фортепианная музыка. Нежные звуки здесь так неуместны, что я спрашиваю себя, не сон ли это, долгий плохой сон, в котором я жду своего отца у школы, а он не приходит, потому что мертв.

Я останавливаюсь и закрываю глаза, ведь именно так просыпаются во сне – надо просто крепко зажмуриться.

Когда ничего не происходит, я поднимаю руки вверх. Кто во сне смотрит на свои руки, тоже просыпается.

Все без изменений. Должно быть, это все же реальность. Когда я опускаю руки, то вижу, что коридор опустел. Остались только я, музыка и приоткрытая дверь.

Внезапно происходят три вещи одновременно.

Я осознаю, что две недели подряд постоянно мерз, а сейчас перестал. Будто музыка, как теплый ветерок, отогрела меня.

Свет мерцает.

Время как будто истончается. Кажется, что одного-единственного крошечного движения достаточно, чтобы целиком и полностью изменить мою жизнь: я достигаю конца коридора и прежняя моя жизнь заканчивается.

Сейчас я вернусь, войду в лифт и доеду до второго этажа. Точно. Да, именно это я сейчас и сделаю.

Нет. Ничего подобного. Я по-прежнему стою, и чувство, будто я обнаружил нечто, чего не искал, только усугубляется.

Вместо того чтобы вернуться к лифту, я как будто со стороны наблюдаю, как моя ладонь сама по себе опускается на ручку двери последней палаты и приоткрывает ее.

Низкая белая полка с книгами, на ней голубой чайник с красными тюльпанами. На окне занавески. На стенах картины, фотографии, пейзажи, чьи-то портреты, сверху – вид гор, подводные фото.

А в кровати, на самом краю, спрятав ноги под ночной рубашкой, которая доходит до самых щиколоток, сидит светловолосая девочка, сидит, окруженная музыкой.

Девочка смотрит прямо мне в лицо.

Она не мигает. Просто смотрит на меня.

И я совершенно забываю, что нельзя смотреть ей в глаза.

Перед ней спиной ко мне стоит невысокая женщина в форме медсестры, у нее рыжие кудри. Она причесывает волосы девочки.

«… и вечером, когда на траву ложится роса, обе мои толстушки выходят из своего диванного логова травку полизать и кошачьими своими глазами наблюдают, как звезды дышат».

Кажется, на ночной рубашке были единороги, но, возможно, и утки, тут я не уверен. Девочка смотрит на меня, и что-то во взгляде ее голубых глаз проникает в меня и проходит насквозь. Возможно, устремляясь к тем местам, которые видны, только если умеешь смотреть сквозь людей.

Музыка струится по стенам вверх, собирается под потолком и обрушивается на меня сплошным потоком.