Джеймс Фрей - Катерина

Le Refuge des Fondus, улица Труа-Фрер. Фондю – это круто. Тебе дают посудину с булькающим сыром и всякую еду, которую можно макать в него. Или посудину с кипящим маслом и тарелку с сырыми стейками, и готовь их, как пожелаешь. Здесь только одно фондю и подают. Просто, приятно и вкусно. Фондю и вино, которое приносят в детских бутылочках, так что чувствуешь себя и по-дурацки, и в то же время классно, когда пьешь. Заведение совсем крошечное. Музыка громкая. Посетители шумные. Однажды я пришел туда один. Съел оба вида фондю, напился вусмерть. Думал про бывшую, которая сейчас где-то в Америке. Мы вместе учились в школе. Я всегда думал, что любовь с первого взгляда – чушь собачья, пока не увидел ее. И влюбился. Всем сердцем, сильно и сразу. Год я не разговаривал с ней. Только глазел всякий раз, когда видел. А когда она отвечала мне взглядом, отводил глаза. Смотреть на нее было больно. Сердце колотилось так, словно сейчас взорвется. Руки тряслись. Если она пыталась заговорить со мной, я был не в состоянии отвечать. Она казалась ненастоящей. И самому себе я казался ненастоящим, когда видел ее. Когда мы случайно сталкивались в компании где-нибудь в баре, я делал вид, будто не замечаю ее. Но не потому, что цену себе набивал, а потому что боялся ее. Мы виделись еще и еще, и наконец я смог заговорить с ней, стал рассказывать всякую чушь, смешить, смущать, и она влюбилась в меня, и на какое-то время жизнь стала ненастоящей. Но она всегда возвращается – холодная и суровая реальность. Так что теперь я ел фондю один. И думал о ней. И наблюдал за парочками на свидании в Refuge . И надеялся, что у них все закончится не так, как у нас. Что они так и будут улыбаться. Вот и надрался. А когда ушел, купил еще три бутылки вина в первой же лавке, какая попалась по дороге. И проснулся на следующий день поздно утром на тротуаре.

«Врата ада», Музей Родена, улица Варенн. Роден был величайшим скульптором мира. Единственным в истории, стоящим на одном уровне с Микеланджело. Музей – его прежний дом, где он работал, пил, злился и трахался и где создал прекраснейшие скульптуры на земле. Это огромный французский особняк на большом участке, окруженный садами. Повсюду в доме рисунки и статуи, как и в саду возле дома: «Поцелуй», «Бальзак», «Мыслитель», «Три тени», «Граждане Кале», «Тайна» и самая великолепная из них – «Врата ада». Наша с Луи квартира минутах в десяти ходьбы. Я прихожу сюда почти каждый день. В какой-то момент меня тянет к ней, и я иду. Бреду через сад перед домом по дорожке, которая ведет к «Вратам». Пока шагаешь вдоль зеленых живых изгородей, «Врата» вырастают впереди, двадцать футов в высоту, пятнадцать в ширину, сто восемьдесят фигур вокруг массивных двустворчатых дверей и прямо на них, дверей, которые ведут в геенну огненную, к вечным мукам. Они из бронзы, состарившейся за восемьдесят лет под открытым небом, на ступенчатом пьедестале, у большой каменной стены. В основе замысла – начало «Ада» Данте, такими Роден видел красоту, и любовь, и ужас, и вечность, мужчины и женщины кричат, тянутся, целуются, молят, плачут, умирают, мучаются, страдают от любви и боли, сожалений и скорби, при мысли о том, что будут вечно гореть в аду. Каждый раз, когда я вижу их, это волнует меня, пугает, приводит в трепет, смиряет, заставляет почувствовать себя ничтожеством и вдохновляет. Представить себе не могу разум, который вообразил себе такое, руку, которая все это изваяла, безумное ужасное чудесное состояние, в котором был Роден, весь этот труд, полную сосредоточенность, виртуозность, с которой изваяна каждая фигура и каждый ее фрагмент. Перед «Вратами» две простые деревянные скамьи. Каждая рассчитана на двоих или на троих, если они не прочь потесниться. Обычно обе свободны. Посетители смотрят на «Врата», но недолго. Вид у них тревожный, беспокойный, угрожающий, а в Музее Родена столько других скульптур – более жизнерадостных, приятных глазу и душе. А я люблю «Врата». Почему-то они успокаивают меня, заземляют, поддерживают. Я всегда сажусь на одну из скамей. Читаю, пишу в блокноте, смотрю в небо, дремлю, говорю с Богом, хоть и не верю в него. А во «Врата ада» – в них я верю. В редких случаях, когда кто-то сидит рядом или на другой скамье, я не обращаю на них внимания и не заговариваю с ними. Продолжаю читать, или писать, или заниматься тем, чем я занят. Это моя ниша. «Врата ада». Одно из немногих мест в жизни, где мне спокойно. Не знаю, что это означает – но «Врата ада» успокаивают меня, и не хочу знать. Я принимаю все, что могу, и не важно, откуда оно исходит.

La Closerie des Lilas, бульвар Монпарнас. Шикарное кафе. Или только для меня шикарное. На углу. Увитое виноградом так, что внутрь не заглянешь. Говорят, здесь на табурете у барной стойки Хемингуэй написал почти все «И восходит солнце». Пикассо, Ф. Скотт Фицджеральд, Модильяни, Бретон, Сартр, Андре Жид, Оскар Уайльд, Сэмюэл Беккет, Ман Рэй, Эзра Паунд и Генри Миллер, мой обожаемый Генри Миллер – все зависали здесь. Вход – арка, увитая зелеными лозами, рядом с ней меню под стеклом. Внутри я ни разу не бывал. Никогда не проходил под аркой, не садился у стойки, не заказывал выпивку. Я не достоин переступать этот порог. Может, когда-нибудь, но не сейчас. А пока буду стоять снаружи и воображать будущее, в котором я смогу сесть среди отголосков эха своих кумиров и знать, что это место принадлежит мне по праву. А пока читаю меню, заглядываю одним глазком в арку входа и мечтаю.

Мона Лиза, Лувр. Вообще-то это херня какая-то. В том же зале висит сотня картин намного интереснее. Но я все-таки подошел, сделал фотку и постоял рядом вместе с толпой других кретинов и делал такой вид, словно восторгался. И я верю в теорию заговора, что картина на стене будто бы даже не настоящая. Просто хорошая копия, а настоящая где-нибудь в подвале под брезентом, вдали от света, вспышек, глазеющих на нее идиотов, в том числе меня, вдали от мира и под защитой. Но сам Лувр удивительный. Самое величественное здание из всех, какие только есть. Думать о том, что это был чей-то дом, нелепо. Все равно что заявить, что Эмпайр-стейт-билдинг или Сирс-тауэр – чей-то дом. Даже вроде как понятно, почему случилась революция. Если бы мне пришлось каждый день жрать крыс и глину и видеть, как кто-то живет в таком просторном и красивом здании, как Лувр, я бы тоже захотел снести им гребаную башку.

Могила Шарля Бодлера. Кладбище Монпарнас. Алкаш, опиоман, блядун и шлюхолюб, маньяк. Написал «Цветы зла». Написал «Парижский сплин», от которого меня плющит каждый раз, когда я его читаю. Написал «Поэт современной жизни». Всемерная уважуха.

Обед с агентом. Мы в ресторане у бассейна в отеле «Беверли-Хиллз». Вышло солнце, небо голубое. Стены и маркизы розовые, столы и зонты белые. Все вокруг красивые и богатые и чудесно проводят время, ковыряют тартар из тунца, потягивают лимонад (тоже розовый), позируют для селфи, делают ужасно важные вещи, притом со всей серьезностью. Моему агенту тридцать пять, на нем костюм за пять кусков и ролексы за пятьдесят кусков. Он работает на крупное выебистое агентство, представляет меня и мою компанию, которая публикует коммерческую беллетристику и создает интеллектуальную собственность для больших медиакомпаний. Он башковитый и крутой, он пашет, как каторжный, и терпелив, как святой. На мне светло-голубые домашние штаны и белая футболка. Мы встречаемся здесь раз в месяц, чтобы обсудить бизнес . Агент мне нравится, я ценю его старания и неравнодушие, но сама мысль, что у меня бизнес , вызывает ебаную боль в моих сраных печенках.