Сюэмин Пэн - Мама

Из-за голода мне довелось пережить ещё одно значительное событие. Оно было никак не связано с деревней. Или с бригадиром. Или с деревенскими. Только со мной одним.

Стояло лето. Последняя четверть в начальной школе. Всё цвело и кустилось. Злаки и овощи наперегонки шли в рост, спешили выпустить наружу цветы и дать завязаться плодам.

Рис уже наливался, шумел колосьями. Он был весь усыпан золотистыми цветами. Одни ещё трепетали лепестками, другие уже опали, и их место заняли зёрна. На нежных зачатках зёрен ещё лепились чешуйки цветов, словно не в силах их покинуть. На разделительной меже виднелись проростки бамбука, вьющиеся побеги коровьего гороха и фасоли льнули к ним, образуя плотные ширмы, разгораживавшие поля. Кукуруза уже стояла выше человеческого роста, её зелёные блестящие листья танцевали на ветру, махали струящимися рукавами. На каждом огороде всё заполняли перцы, баклажаны, люффы и – самые заметные – цветы тыквы, трубившие каждый день в свои репродукторы.

Однажды, когда мы с сестрой шли в школу, по дороге нам попался огород, где висели несколько первых крепких огурчиков. Огород был на небольшом возвышении, размером с пару лежанок. Моя душа запела. Я подумал, что наконец-то на обед будет что-то вкусненькое и не придётся снова мучиться от голода. Мама уже много дней подряд варила жидкую кукурузную кашу с толчёными корнями. Овощей не было и в помине, и я никак не мог наесться. Эти огурчики привели меня в полный восторг. На низеньких подпорках, увитых зеленью, всё было усыпано жёлтыми цветами, проглядывавшими из-под свежих листьев. Под ними прятались махонькие плоды. Они уже были толщиной с большой палец, а длиной – со средний. На плодоножке ещё висел канареечно-жёлтый цветок. Я не раздумывая запрыгнул в огород и уже было собирался сорвать их, как сестра остановила меня вопросом:

– Ты чего там рвёшь?

– Огурцы.

– Это же не наши, а чужие. Нельзя их рвать. Это всё равно что украсть.

– Есть хочу, плевать мне на всё.

Сказав это, я сорвал огурец. Его нежная кожица была вся покрыта мягкими колючками.

Сестра снова попыталась остановить меня, сказав ещё решительнее:

– Нельзя красть. Кто крадёт, тот разбойник!

– Отстань, хочу и буду! – взбесился я.

Я разом сорвал четыре штуки.

Сестра кричала:

– Это двор инвалидки, нельзя у неё красть!

Я остановился:

– Правда что ли?

– Правда! Не кради, оставь их в покое!

Когда я услышал это, мне стало стыдно, и я заорал:

– Что ты нудишь всё «не кради-не кради», задолбала уже!

Сестра ответила с нажимом:

– Потому что так и есть.

Я выпрыгнул назад из огорода и протянул ей огурцы, чтобы она спрятала их к себе в портфель.

Но сестра сказала:

– Это краденые, не буду. Клади к себе в портфель!

Я выпучился на неё и сказал, что ко мне не влезет. Потом я вскинул руку, собираясь её ударить:

– А ну клади!

Сестра испугалась и послушно вложила огурцы в портфель.

Мой портфель был набит книгами и тетрадками под завязку, там бы действительно ничего не поместилось.

– Ты украл у инвалидки. Всё расскажу про тебя. Учителю и маме, – заныла она.

Я снова вскинул руку:

– Посмеешь, я тебя прибью!

Сестра больше не осмелилась ответить.

Стоило мне войти в класс, как я почувствовал себя заключённым. Я всё время думал об этих огурцах. Они, как четыре маленьких гранаты, норовили взорваться у меня в руке. Я ужасно жалел о своей минутной слабости, о том, что украл, и особенно о том, что украл их у бедной, ни на что не способной женщины. Дом инвалидки был у самой школы, каждый день, когда мы шли на уроки или с уроков, мы видели её. Ей было лет семьдесят с лишком. В детстве она упала в печь и обожгла себе лицо – оно было всё покрыто рубцами. Ещё у неё была заячья губа. Инвалидка никогда не была замужем, и детей у неё не было. Она была ужасно жалкая и дряхлая. Несчастные огурцы дались ей с превеликим трудом, и теперь, когда я украл их, я чувствовал себя последним отребьем.

С детства мама учила меня и сестрёнку быть честными, никогда не красть. Учитель тоже всегда говорил, что нельзя воровать и грабить, нельзя прикарманивать чужое. И я всегда старался быть таким, как они говорили, кристально честным, безукоризненно неподкупным. Что же со мной случилось? Как я мог украсть, как я мог так поступить? Я был примерным учеником, главным школьным активистом, я не мог сотворить такую глупость, стать таким нравственным уродом. Я должен был во всём честно признаться учителю. Но я жутко боялся, что стоит мне признаться, как всему придёт конец.

И вот я терпел. Один урок. Потом второй. Не смел рассказать всё начистоту. Но я боялся, что сестрёнка доложит обо всём сама. Если это случится, что я буду делать? Лучше уж рассказать самому.

Слова так и вертелись на языке, но я держал их глубоко в глотке. Я знал, что сестра – человек добрый, она не станет доносить на меня.

Но я боялся, что кто-то меня видел. Мама часто говорила: не рой другому яму, если хочешь, чтобы люди не знали за тобой дурного, не поступай плохо. Боженька всё примечает. Если меня и правда кто-то заметил, выйдет совсем скверно.

После всех бессчётных «но» на последнем уроке я наконец собрал свою волю в кулак и встал.

Медленно-медленно я поднял руку так высоко, как смог.

– Что такое, Сюэмин? – спросил учитель.

Я встал, понурил голову и сказал:

– Учитель, я…

– Да что с тобой?

Я снова, заикаясь, попытался произнести:

– Я…

Тут сидевшая со мной рядом сестра настойчиво замахала мне рукой, чтоб я ничего не говорил.

Если бы она не стала махать, всё было бы прекрасно. Но тут я зачем-то сказал, что это она воришка!

Ведь я же хотел сказать, что это я!

Все испуганно зашикали.

Сестра завыла, как от боли:

– Ты…

Учитель спросил:

– Что она украла?

– Огурцы, – ответил я. – Она украла огурцы у инвалидки.

Учитель обернулся к сестрёнке:

– Сюэцуй, ты украла?

Она заплакала от обиды:

– Я не крала.

Учитель сказал:

– Если ты не крала, почему он говорит, что крала?

– Наговаривает на меня, хочет меня опоганить.

– Ничего подобного, если не верите, – сказал я, – проверьте её портфель.

Учитель сказал сестре:

– Сейчас я проверю твои вещи.

Что вышло в итоге, в общем можно догадаться.

Я-то думал, что сестра уличит меня в моём проступке, но вместо этого она разрыдалась и в отчаянии выбежала из класса.

Ради меня она без лишних слов приняла всю вину, которую я спихнул на неё.

Я почувствовал, как граната в моих руках рассосалась, и на время успокоился.

Но то, что случилось потом, до сих пор не даёт мне покоя, да, верно, и до самой смерти будет бередить мне душу.

Я знал, что поступил дурно, и не смел вернуться домой. Я просто шатался по горам.