Дэвид Николс - Сто тысяч раз прощай

В тот день, когда я познакомился с Фран Фишер, мама уже хлопотала на кухне, расставляя на полках привезенные съестные припасы. Я наблюдал за ней с порога: одними ногтями она достала из хлебницы заплесневелую корку и бросила в мешок для мусора. Где-то в доме билась в стекло жирная мясная муха, стремясь к послеполуденному свету, а мама, не прекращая выгружать продукты, бормотала себе под нос мелкие замечания и придирки.

– Привет, – сказал я.

Она бросила на меня взгляд через плечо:

– Где ты был?

Не твое дело. Наш разговор сопровождался бегущей строкой, так же легко читаемой, как субтитры иностранного фильма.

– Выходил проветриться. На велике катался.

– Папа тоже вышел проветриться?

– Похоже на то. – Слава богу, тут не отсвечивает.

– Не знаешь, где он может быть?

– Понятия не имею. – Носится где-то в бешенстве.

– Он много спит?

– Вроде нет. – По ночам – немного. Так, ближе к вечеру, на диване. Все из-за тебя.

– С кем-нибудь общается?

– Только со мной. – Опять же из-за тебя.

– Опрятен?

– Как всегда. – Не бреется, пьянствует; белье не меняет неделями. Из-за тебя.

– Он не говорил, что собирается искать работу?

– Говорил, да.

Это лишь отчасти было правдой. В те дни, когда наше совместное нахождение в доме становилось невыносимым, отец хватал две ручки, бумагу и, переключив телевизор на «Сифакс», выводил на экран каталоги вакансий. Неужели кто-то из нас двоих виделся ему слесарем-газовщиком? Страховым агентом? Нефтяником? Мы примерялись к новым профессиям, как дети: просунуть голову в круглое отверстие и решить, какая роль нам к лицу – машинист паровоза, ковбой, астронавт… При любом варианте ответ получался отрицательный, да и занятие это всегда удручало и вызывало глубокую неловкость. Не пристало отцу и сыну сообща заниматься поисками работы – это еще хуже, чем вместе смотреть интимные сцены, и вскоре мы, переключившись на прежнюю программу, меняли тему, чтобы больше ее не касаться. Сейчас тему сменил я.

– Как там Джонатан ?

Джонатан – совершенно нормальное имя, такое трудно произносить с издевкой.

– Все хорошо, спасибо, что спросил, – ровным тоном ответила мама и открытой ладонью захлопнула дверцу кухонного шкафа, потом еще раз и еще, пока шкаф наконец не закрылся. Бац-бац-бац . Положив руки на стойку, мать перевела дух. – Знаешь, что для меня самое лучшее на новом месте? Что там нет джаза и есть масса желанных углов !

– Главное – чтобы тебе было хорошо, мамочка, – процедил я, прекрасно зная: помани она меня пальцем – и я помчусь наверх, чтобы тут же побросать вещи в рюкзак.

Наверное, она тоже это знала, потому что на сей раз тему сменила она.

– Как проводишь лето? Ну, в общем и целом.

– На велике катаюсь. Читаю.

– Читаешь? Раньше за тобой такого не водилось.

– Зато теперь водится.

– Сколько лет мы тебя пилили: читай, читай…

– Ну, наверно, в этом все и дело: вы меня пилили…

– Хм… Да, теперь я вижу, что это из-за меня. Ну, по крайней мере, бываешь на свежем воздухе. У тебя компания есть?

Я только что познакомился с обалденной девчонкой – неужели у меня повернулся бы язык такое сказать? Говорят, некоторые ребята могут открыто и честно разговаривать с предками, без пикировки, сарказма и лицемерия. И кто же, интересно знать, эти фрики? Но даже подбери я нужные слова, момент был упущен. С улицы донесся отцовский голос, притворно оживленный и громкий:

– Приветик, Билли! Какими судьбами?

Мать, собравшись с духом, отвернулась к навесным шкафчикам.

– Только не ругайтесь, – прошептал я, но отец уже стоял в дверях, неумело изображая гордый вызов.

– Вижу, ты все еще тут? – сказал папа.

– Нет, Брайан, уже пятнадцать минут, как ушла.

– Я вернулся только потому, что надеялся тебя не застать.

– Разве ты перед домом не заметил мою машину? Она, конечно, маленькая, но не до такой же степени.

– Что на этот раз увозишь?

– На самом деле я кое-что привезла – съестное, которое не подают к столу в контейнерах из фольги. Но могу и забрать.

– Да, сделай одолжение.

– Это в основном для Чарли…

– Ему всего хватает. Спасибо, у нас с ним все прекрасно.

Не отворачиваясь от шкафа, мать подняла над головой открытую банку малинового варенья, откуда вылезали белые клочья плесени, похожей на сахарную вату. Банка грохнулась в раковину.

Мне уже было понятно, что за этим последует: звук будет нарастать, а потом резко оборвется со стуком двери; поэтому я вышел и направился к маминой машине, где, склонив голову и зажав рот ладонью, словно кляпом, сидела над книжкой Билли. День выдался жаркий, но окно было наглухо задраено, и мне пришлось постучать в стекло, причем дважды, что в тот день огорчило меня больше всего остального. Насколько близки были мы с сестрой? Раньше мы с ней привычно подкалывали и выбешивали друг дружку, но в черные дни родительских перемен у нас возникла настороженная солидарность, и между нашими койками, верхней и нижней, заметались шепотки, как у новобранцев, угодивших в подчинение к пьющим офицерам, которые давно забили на службу. Теперь наш союз распался, и даже в самых пустых разговорах нам стало мерещиться нечто провокационное. Если на новом месте сестра всем довольна – это предательство, если недовольна – это очередной повод для злорадства.

Билли выждала, чтобы стекло опустилось до предела.

– Все норм?

– Ага.

– Ругаются?

– Только начали, – ответил я и посмотрел на часы, как будто родительская перебранка была приурочена к определенному времени.

– Ну как тут дела?

– Как обычно. А там как?

– Отпад.

– Как близняшки ?

В новом положении Билли мы смогли найти единственную и незатейливую забаву: отводить моей сестре роль Золушки.

– Близняшки? Ой, такие спортсменки , что ты! Шкаф не открыть: со всех полок сыплются футбольные мячи, хоккейные клюшки, бадминтонные сетки. И меня все время зазывают, как бедную сиротку, чтобы я поскорей освоилась и мы сблизились или типа того, клюшки-подружки. Они такие: «Билли, айда играть в лакросс!» А я такая: «У нас сегодня физра, что ли? Я спортом занимаюсь только по расписанию». На них посмотришь – вечно в спортивных лифонах, то растяжки, то стяжки, уж не знаю что. И папаша у них такой же, игрун. «Билли! Лови». «Нет… пасуй мне ». А когда не играет, сидит целыми днями перед ящиком и крикет смотрит.

– Что? И мама с ним?

– Ну да, хотя у нее через три минуты глаза соловеют. Она это называет «делать над собой усилие», а я – «прогибаться». Мама даже в гольф пробовала играть. Просто мрак. «Поскольку, – говорит, – мы тут в гостях, нужно делать над собой усилие ». Усраться можно: гольф!