Рэйчел Кушнер - Комната на Марсе

– О’кей, о’кей, – сказал Джонсон. – Меня накачали всякой химией. Извините. Погодите…

Я смотрела, как он задрал ногу и неуклюже закатал штанину руками в наручниках. На икре у него была татуировка с датой рождения дочери. Он медленно произнес ее, словно расшифровывая древнюю скрижаль.

– Судье не нравятся квартирные кражи со взломом, мистер Джонсон.

– Скажите ей, я сожалею, – пробубнил Джонсон, шевеля искалеченной челюстью.

Мне хотелось думать, что в своей среде этот Джонсон мог чувствовать себя как рыба в воде, человеком, ведущим свою игру, какой бы она ни была. Это жизнь.

Вести свою игру – значит справляться с жизнью. Делать все как надо. Быть кем-то, кто внушает уважение. Тем, кого любят женщины и боятся враги, но теперь он был лишен того, что позволяло ему сиять.

Так или иначе, Джонсон был настоящим человеком, даже если не мог вспомнить дату рождения дочери.

Это погружение в новый для меня мир Джонсона дало мне понять, почему он казался таким тусклым в кабине для обвиняемых: эти жучары вкололи ему жидкий торазин [15] Сильнодействующее успокоительное, применяется главным образом в психиатрии, имеет множество противопоказаний. . Когда требовалось доставить в суд заключенных определенного типа, сотрудники исправительных учреждений облегчали себе работу. В результате обвиняемые пускали слюни в отупении и несли всякую чушь, вызывая соответствующее отношение судьи, как и своего публичного защитника, который разговаривал с ними как с трехлетними.

Когда Джонсону было предъявлено обвинение, судебные приставы надели голубые резиновые перчатки, прежде чем взяться за него. Он с трудом передвигал ноги в кандалах. Пока они вели его, приставы держали его на вытянутых руках. Давай помедленней, сказал ему один из них. Когда Джонсон споткнулся, они отпрянули от него. Он упал посреди зала на свое изувеченное лицо. Никто не стал помогать ему. На нем был коричневый комбинезон, а это значит, он был на лечении. Повязка на запястье с маркировкой округа сообщала об открытых ранах. Он мог распространять бактериальную инфекцию или что-то похуже. Неповиновение. Депрессию. Дислексию. ВИЧ. Слабоумие.

Злой рок.

Подошла моя очередь, но все было по-прежнему. Судья вышел из-за стола. Я просидела, наверно, минут двадцать с судебным приставом за спиной, никто из адвокатов не называл моего имени, а я чувствовала, как грустит моя мама, но не смотрела на нее, потому что тогда бы нам стало только тяжелей. Я рассматривала орла на верхушке флагштока в зале суда. Орел парил над деревянным флагштоком, словно держа в когтях американский флаг. Я видела огромные флаги, полоскавшиеся в небе на ветру. К примеру, на автосалонах. Иногда на «Макдоналдсах». Большущие флаги, поднимавшиеся во имя коммерции и провозглашавшие: Америка! Но в зале суда флаги висели тихо и безжизненно, собирая пыль. Я подумала о том, что флагу нужен ветер, и в этот момент судья назвал мое имя и номер дела и повторил.

Мне сказали, что я встречусь с моим защитником в зале суда. Я встала, как мне велел судебный пристав, но не увидела никакого адвоката.

Адвокат Джонсона с волнистыми седыми волосами подскочил ко мне. Что еще ему от меня надо, подумала я.

– Мисс Холл? Роми Холл? Я ваш публичный защитник.

Вы можете сочувствовать адвокату Джонсона, если у вас есть такая потребность, но я не должна этого делать. Он хотел как лучше. Но он был некомпетентным и заработавшимся стариком. Из-за него я получила два пожизненных срока, потому что он не сумел донести до присяжных всю низость и подлость Курта Кеннеди и историю его одержимости мной.

Кеннеди помешался на мне. Он решил, что это дело его жизни – караулить меня перед моим домом, в гараже, где я держала машину, шпионить за мной в тесных торговых рядах моего супермаркета. Преследовать меня пешком и на мотоцикле. Когда я слышала звук его мотора, пронзительное жужжание, я вздрагивала. Он завел привычку названивать мне по тридцать раз кряду. Я сменила номер. Он узнал новый. Он приходил в «Комнату на Марсе», когда я была там, или поджидал меня заранее. Я просила Дарта вышвырнуть его, но он отказался. Дарт сказал, что это хороший клиент. А со мной можно было не считаться. В отличие от мужчин, плативших деньги. Кеннеди преследовал меня и не собирался оставлять в покое. Но обвинитель убедил судью, что поведение жертвы не имело отношения к делу. Оно не представляло неминуемой угрозы для меня в ночь совершения преступления, поэтому присяжные заседатели ничего не узнали об этом, ни единой детали. И пусть это судья не дал слово свидетелю, я винила адвоката. Я винила адвоката потому, что он должен был помочь мне, а я чувствовала, что он этого не сделал.

– Почему я не могу дать показания и все объяснить? – спросила я его.

– Потому что вы погубите себя при перекрестном допросе, – ответил он. – Я не могу позволить вам сделать это. Ни один компетентный адвокат не допустил бы вас до показаний.

Когда я снова попросила его, он стал закидывать меня вопросами. О работе, которой я зарабатывала на жизнь. О моих отношениях с Кеннеди и другими клиентами. О решении воспользоваться тяжелым инструментом. О том факте – о факте , сказал он с нажимом, – что я ударила человека, сидевшего на стуле, человека, которому требовались две трости, чтобы ходить. Я пыталась отвечать на его вопросы. Он отмахнулся от моих ответов и переделал их в новые вопросы, и я стала пытаться ответить на них, но запуталась. Когда он задал мне очередной вопрос, я закричала, чтобы он прекратил это.

– Вы не будете давать показания, – сказал он.

Всё, что знали присяжные заседатели числом двенадцать человек, это что молодая женщина сомнительного морального облика – стриптизерша – убила вышестоящего в социальном плане гражданина, ветерана Вьетнамской войны, имевшего увечье, полученное на работе и повлекшее за собой пожизненную инвалидность. А поскольку в деле фигурировал ребенок, они приплели угрозу благополучию ребенка. И не важно, что это был мой ребенок, а человеком, представлявшим для него угрозу, был Курт Кеннеди.

Адвокат Джонсона пытался убедить меня признать вину. Я отказалась. Я знала, как работает эта система, по крайней мере в общих чертах. Большинство дел так и не доходят до суда, потому что обвинители запугивают обвиняемых и вынуждают их признать вину, а адвокаты поддерживают их в этом, не желая вести заведомо проигрышные дела. Мой случай был другим. У меня имелись обстоятельства. Каждый, бывший рядом со мной и знавший мою историю, понял бы, что произошло и почему, только никого со мной не было и никто этого не знал.

Чего я не сознавала в то время, так это того, что большинство людей признают вину потому, что не хотят провести всю свою жизнь в тюрьме.