Юлюс Келерас - На освещенном снегу

правда, ты не услышишь той речи: я никогда
ее не закончу; когда начинаю ее, замечаю внезапно
с ужасом, что она медленно тает – словно где-то,
по ту сторону ощутимого, лодка вплывает в туман

я еще не скоро тебе признаюсь: нет никакой
речи, никакой другой грамматики,
только та, которую, ненадолго зажмурившись, вдруг
узнаем – наизусть декламируя твой день рождения

ты – единственное число, неповторимые буквы,
вещи, уложенные вопреки алфавиту, замкнутый
круг, в который впустили голубя, воркующего,
клюющего твои крылья, сильфида, клюющего рот

клюющего всё что нельзя, клюющего
снова и снова корни круга, линии круга,
дыхание круга, внутренности и крылья,
меня, который в том круге, твои груди, сильфида

ныряющая в единственное, в сладкую одиночную
ссылку, где нет черноты кипарисов, нет
синевы, скрещенных, когда-то живых еще,
губ, когда-то шептавших любовь, сильфида

поняла, кто давно ожидает на перекрестке?
развязка, порог, теплые нежные руки,
голубь живой, который уже влетел
в твой рот, сильфида

еженощно ныряю в ночь вслед за тысячей мыслей,
каждая из которых есть ты, засыпающая, спящая без
сновидений, наблюдавшая сны, где я появляюсь не так
одетый, не те выдающий слова, с посторонним лицом

не тот, кто способен нырять без снаряжения в цветущую
пропасть, где отражается, кем-то оставленный, очень давно,
непогашенный свет из чужих коридоров, оттуда, где нас уже нет,
где стонем не мы, а жертвы другой войны, из иной действительности

да, всё так – о снеге, всё так же – и о войне, которая не
прекращается,
затягивается, скрывается, непоправимо трепещет в глазах у детей,
непоправимо отзывается эхом, когда закрыты все посторонние двери,
за которыми остаются лишь тысячи лет больных и страдающих

куда мне пойти, чтобы свет оставался, чтобы дверь оставалась
только одна, где я наконец был бы тем, кого ты представляла
однажды в бессонную ночь, для того чтобы я нырял и нырял,
и нырял

именно так произнести «люблю»
значит биться головой о стену, о камень,
раствориться в легкой победе, увидеть
себя из близкого небытия

именно так молвить «люблю»
значит, что яблоко еще не поделено
и нам еще дано касаться друг друга
кончиками пальцев

именно так (когда касаюсь твоих волос)
я учусь плыть по снегу,
через незнаемую, совершенно голую Антарктиду,
где я никогда не был и где никогда не рождался

именно так произнести «люблю»
значит подойти к тебе, привставшей на цыпочки,
зажмурившей глаза,
и вымолвить имя твое

именно так произнести «люблю»
значит себя ощутить фрагментом
на холсте Босха
где тело еще не угадывается

именно так произнести «люблю»
значит расцвести на самой вершине яблони
куда только что слетел увидевший пожарище
дрозд

полный дом чужих вещей —
кому их отдать? кому
доверить прошлые луны
на вмятых подушках?

кому возвратить пульсацию
в кончиках пальцев весной,
когда на обочинах котики пробивались
и были чуть мягче твоих волос?

где оставить лыжные палки,
наконец достигшие цели?
еще раз спрашиваю – и понимаю,
что живу там, где есть ты

в странствии из комнаты А в комнату Б
ни один светофор не работает, все знаки,
говорящие о приближении снега,
напоминают цветущие вишни, это они и есть

в странствии из города А в город Б – тебе
не обязательно ворочаться, бормоча:
«как страшно: приснилось, что я паровоз,
который двенадцать лет не может остановиться»

в странствии по сухому листу, некогда ставшему
закладкой в памяти, под вздохи настольной лампы,
открытой в ожидании двери, ощущаешь себя лучом,
живущим здесь тысячи лет, еще до Христа

в странствии по твоей руке – вдруг забываешь
все карты, все расписания путешествий,
пытаясь перевести поезд на другую,
быть может – более счастливую, ветку

будь у меня единственная моя гейша,
я мог бы тогда ей читать до рассвета свои
вирши, а после задремывать у нее на груди,
уже без фамилии, и без имени тоже

я мог бы чаевничать из ее стакана, предаваться
формам ее миниатюрных ступней, косточкам
кистей ее рук, ее кимоношным узорам,
поцелуйным трехстишиям, сыплющимся из ее уст

и кто я теперь без этой неведомой гейши,
которой и дела нет, что в зеркале у меня
всё еще лучезарит ее спина, фудзиямы
ее ягодиц, безупречно павшие руки

и кто ты теперь без меня, единственная моя
гейша, в невидимых нетях, не предающая
рук моих, обвивших шею твою, изгладивших
губы твои, измявших твои полусонные груди

которые так и не признаются, что любят,
а только мечтательно воркуют на мягком чужом
диалекте, какого не знаю, но знают губы мои —
и язык, вот он снова твоему соску что-то шепчет

уехать туда, где тебя нет,
где тебя никогда еще не было,
где буквы тебя не помнят, ничто —
даже конверт не отосланного письма

уехать туда, оставив свои документы,
оставив тени вещей, что мешают
жить, оставив тебе одни воскресения:
они всё равно не ведали, что творят

уехать подальше, где в темноте пансионов
няни укачивают детей и язык чужих
колыбельных постоянно пронзает сухие
сплошные стены

уехать туда, где бы дни недели
не умещались в словарь, только в твою
маленькую шкатулку, куда
мы сложили твое и мое сердце

уехать туда, где полночи не умещаются
в календарях, где луна в подростковых
заметках движется как человечек из синих чернил
без одежды, бегущий неясно куда, неизвестно зачем

если бы ты закрыла глаза и пошла, вытянув руки вперед,
против течения, – камни на дне Вильняле, даже зимой,
были бы круглыми, как теплые шарики из резины

бог его знает, о чем тосковала бы, если б застывшие
лепестки сияли в снежной волне, заметающей фонари
по колено, под эхо собачьего лая из загробного мира