Юлюс Келерас - На освещенном снегу

Меня на этом свете нету, я – не здесь,
вьюнок переползает тын к исходу лета,
и вот уже другие небеса над кладбищем
и облаков гряда. Меня здесь нет. Не будет

никогда. Предмет не в силах созидать миры,
плотва в затоне раненая бьется, постепенно
вода краснеет. Зачем болезнь ребенка кровь
сосет. А дальше только шепотом умею.

Сказал же, нет меня. В вечерних сумерках грачи
над крышей. Нашептанный ноктюрн
запутает в пути. У сердца твоего
серп месяца опять опасно пролетает.

я не зажигаю в комнате свет, но вижу, как чайка
на реке повторяет твой почерк, как капля касается белого,
еще неисписанного листа, и как странно, что ноябрь
такой чуть живой, как ты после бессонной и нежной
ночи, которая не дала сковать море льдом

сквозь снег и тяжелую корку льда просачивается пейзаж,
ведь всё временно, что высоко и прямо, что таится
в почке, как вечная и не лгущая цветочная пыльца,
как вещи в комнате, не смевшие оглянуться, когда
для любящих
уже нету других, словно скрытое, как под псевдонимом,
детство

эта осень намного длиннее любви,
нам знакомой по пасмурным
пологам ветра, молчаливым смущенным
словам, провожающим лето, утомленно
лежащее на бесцветном песке
опустевшего пляжа, позабытого всеми,
кроме сторожа – загорелого паренька
с сигаретой, растянувшегося у лодки,
принявшей ветер

Ребенок наблюдает за тенью своей
на старом чердаке, где хранятся старые,
покрытые пылью журналы, пустые склянки,
аккуратно оборванные календари
прошедших годов. Смотрит ребенок, ничего
не произносит, пока неожиданно не засыпает
на громоздкой бабушкиной кровати,
на которой зачата была его мама.

любая вещь способна тайной стать:
мы тихо спим на лопнувших матрасах
и радовать нас могут только те,
в которых хоть на миг проклюнется душа, —
их лица отделяются от стел,
опускаются
подо льдом плоти,
а источник жара их понемногу
оживляет

шрифт снежинок уборист, но я все равно
узнать тебя не могу,
потому что остынувший ветер сжимает
листья растений
и бронею покрытое сердце не помнит
пыла, лишь блекнет

там, где губы твои прикасались, море осталось,
точнее – соль, осевшая на песок:
какой мотив банальный и бессмертный, но всё равно
мы не откажемся, пока мы существуем…
те ласточки печальные! и буквы яхт,
разбросанных по глади океана! о, чистый свет!
ленивые садовые улитки – как мы с тобой —
не знают ничего…

и столько света в имени твоем
монах уснет главу посыпав пеплом
а я слова всё те же повторяю
как много света в имени твоем

и так оно светло светло светло
как озера никем не читанный дневник
но я увидел, как утиный клюв
царапнул воду, как оно светло

так много света в имени светло
как свадебный убор как ландышевый цвет
как все слова, что снова повторяю, —
так в имени твоем и теплота и свет

я твой гномик, вырезанный из других,
лучших сказок, найденных в старом шкафу
(за кухней первая комната, вторая
тумбочка, где хранились книги)

я твое вишневое варенье, засахарившееся,
несъедобное даже для отощавшего
бездомного ворона, некогда сидевшего
в Укмерге́ на православном кресте

я твой кипятильник, кухонька воспоминаний,
замутненное изображение на сетчатке, голос,
не вернувшийся после войны, ключ, в те времена
отпиравший кочующий куршский песок

я кровь на твоей салфетке, оборванная
кинопленка, не наступившая весна,
раскладные кроватки, найденные на этаже,
десятилетия назад сложенные в углу

можешь удивляться —
я твой парус, твой Ангел-хранитель,
наблюдающий движение твоих снов,
капля твоего пота во время проигранных гонок

я…
/ кем ты хочешь, чтобы я был?
если б спросила —
туманом над почерневшей баржей в Куршском заливе

промытым цветным стеклышком,
черепком, опознанным деревом
или саваном сумерек
для твоего, лишь твоего, Снегурочка, тела

эту речь я сложу из твоих ресниц,
из твоих вещей, которые остаются, и тех, которые
уже отдалились, из первого снега в разжатой
перчатке, из чуда небутафорской крови

эту речь я стану произносить, пока не забуду язык,
пока не забуду, как берут кровь из пальца,
как смотрят со стороны на чужие похороны,
не думая о вечной непотопляемой жизни

эту речь каждый раз я буду придумывать заново, каждое утро
к ней, неотправленной, буду лепить всё новые,
всё разные почтовые марки – с нагой, чужеродной,
улыбчивой ренессансной ангелицей, или другие:
с парой фигуристов или, скажем, королевой Канады