Александр Чак - Зеркала фантазии

«Портные,
Швеи,
Скорей за мешками!
Прачки,
Оставьте лохани,
Живей хватайте корзины:
Угольщик едет!»

На бульваре
меж двух рядов фонарей
и подстриженных лип
повстречал я матроса
в лаковых туфлях,
блестящих и острых, как пики,
с грудью точно раздувшийся парус.

А лицо было темным
как медные деньги
и как полированный шкаф
из мореного дуба,
и шел он,
как ходит волна перед штормом.

Уж наверное,
был он любовником пылким,
у которого нрав,
как шипучка,
как порох.
И который передышки не просит.

А кошачьи глаза его
зелень листьев смешали
с рыжей ржавчиной
и синевой.

И кошачьи глаза его
были бесстыжими,
как две бабенки,
как собаки ночами апреля.

Он едва сошел с корабля
и, что хлеба, он жаждал любви.
С ним шагали по городу запахи
дегтя, сельди и свежего моря,
привезенные в Ригу из Гента.

Он едва сошел с корабля
и шагал в лакированных туфлях,
ведь был, как бассейн переполнен,
и женского тела жаждал.

В рюмочной,
на улице Дзирнаву,
где ночами
покупают хуторяне любовь,
половой-китаец
разносил пиво
и говорил по-латышски,
кланяясь по-китайски низко.

Косу
в полметра длиной,
смолисто-черную,
как антрацит
и столярный деготь,
он с китайской покладистостью
пожертвовал моде Европы
на все короткое.

И, согнувшись втрое,
он шептал прямо в ухо
про маленький погреб
с чудесными трубками,
в переулке Вецриги,
кривом и узком,
как его взгляд.

Он шептал на ухо
так легко и тихо,
как ползла бы муха
по мраморной стойке.
И, оскалив зубы,
белые, как в киноленте,
он тянул ладошку
за медным спасибо
за сладкую и секретную весть.

Ночь.

Вокзал.

Качаются желтые лампы.
Кондуктор свистнул в десятый раз,
но поезд стоит.
Кондуктор свистнул в одиннадцатый раз –
стоит.

Я,
сидя в вагоне, маленьком, как хлебец из ресторана,
чиркаю спичкой в десятый раз, но она гаснет.
я чиркаю спичкой в одиннадцатый раз –
то же самое.

Тогда я распахиваю окно,
чтобы вдохнуть свежий воздух,
тогда я распахиваю окно,
чтобы поднять машиниста.

Поезд свистит и трогается,
заглатывая свежий воздух,
спичка вспыхивает жарко,
как сердце.

Этой ночью лишь тебя люблю я,
И до завтра мне другой не надо.
Подойди-ка, вместо поцелуя
Смачно я влеплю шлепка по заду!

Бросить мне тебя здесь не пристало,
Даже с тем вон, что танцует в маске.
За тебя держусь я как, бывало,
я держался за винтовку с каской.

Выпей рюмку, пусть хмелеют очи.
Эту грусть собьет нахальный джимми.
Наплевать, что с ложа этой ночи
Оба мы поднимемся больными.

Наплевать, что голод ждет нас где-то,
Здесь рассудок слушается сердца.
Эту ночь придется до рассвета
Выпить всю – нам никуда ни деться.

Кучера дорогих перекрестков
непутевой дороги, где вы?
Стенобитное сердце извёстки
Лужи высохли (обнажены)

И не скоро привратник ключами
И не скоро вольфрамовы нити
И закат будет сколот – в граните
Пожимание песен плечами

Забуксует проезжие части транспорт
каменных строчек стихами
Босоногое детство дразнит
и – глотает меня с потрохами

Мне позволено будет высоко
с гроба видеть паденье листа
и витрин глубоких окна
(флюгель в мягкие места)

Вдруг вечер перепутан ливнем
и близоруким – глаз сиянье
Единорог – шурупит бивнем
и не рассечь сердец слиянье

В дудку дуют – в свирель или флейту
Асфальтирован оркестрик
Из-под юбок ножки фрейлин
меж грудей – в ложбинке крестик

Какого ж черта распеваю вам песни
не для рюмки фимиама
вечный шухер вечно с вами
сердце-почка лепестками тресни

Улицы улицам везет а у лиц тоска
луж босоногих весны – я сам осенний
матушка в колясочке – сосунка
не ввезет меня в сени

Шин редких авто птичьих шажков
не каблучков покамест ручейков-бенчиков
некогда укурен был листвою
пеной лип омыт как пеною пивною

А когда мне стало быть от вас пора того
больно – как нигде и никогда ни у кого
вы – мой чемодан без ручки
ног не чуя – на последней электричке

Когда тебе взгрустнется, дружок,
не иди,
не иди ты на Бастионку, в круглое кафе наверху:
в нем сидят нынче дамы,
пахнущие дорогущей помадой,
восточными эликсирами
и сигарами своих мужчин.
В нем еврей-скрипач неприлично смазлив,
а юноши томны,
часами корпя над единственной чашкой кофе,
исподтишка наблюдают одиноких красавиц.
…Не иди.

Когда тебе взгрустнется, дружок,
давай ко мне.

У меня огрызок свечи
воткнут в бутылку из-под бальзама,
бурый ломберный столик,
купленный мною вчера,
и стакан дешевого рома.
Давай.
На пол для тебя свою постелю шинель,
в окне для нас заблестит луна,
под соседской стрехой голубки заворкуют,
а я спою тебе песни
про море и про синицу.

Давай…

Мороженое, мороженое!
Как часто в трамвае
ехал я без билета,
чтобы только купить тебя!

Мороженое,
твои вафли
расцветают на всех углах города
за карманную мелочь.

Твои вафли,
волшебно-желтые,
как чайные розы в бульварных витринах,
твои вафли,
алые, как кровь,
пунцовые,
как дамские губы и ночные сигналы авто.

Мороженое,
наилучшие перышки
я продал ради тебя,
самые редкие марки
с тиграми, пестрыми, как афиша,
жирафами длинными, тонкими, как радиобашни.

Мороженое,
твой холод, возбуждающий, как эфир,
я чувствовал
острее,
чем страх или губы девушек.

Ты,
указатель возраста моей души,
вместе с тобой
я учился любить
всю жизнь и ее тоску.

Сегодня мне хочется помечтать
обо всем, что плывет над башнями.

На скамейке в сквере,
там, где дребезжит трамвай,
разве не чувствуешь ты
запахов луга,
мягких и обволакивающих, как дождь?
Как смело березы
улетают там в небо
в белых ночных рубашках.
В хлевах вздыхают коровы.
Пахнет жасмин.
В сарайчиках, маленьких, как мой заработок,
можно зарыться в сено,
осыпающее поцелуями.