Иван Кальберак - Венеция не в Италии

Когда я сегодня утром во дворе лицея опять встретил Полин, ее взгляд задержался на моих волосах, или, по крайней мере, мне так показалось. К счастью, она не стала говорить об их цвете, а то бы я рассыпался на мелкие кусочки от ужаса. Возможно, я становлюсь параноиком. Клянусь, я отдал бы все на свете за то, чтобы в этот момент у меня на голове была бейсболка, пожертвовал бы на благотворительность все свои деньги, теннисные ракетки и даже коллекцию киноафиш. Кроме афиши «Таксиста» – извините, но эту я оставлю себе. Дело даже не столько в афише, сколько во фразе, которая написана на ней по-английски. Я ее перевел: «На каждой улице каждого города в этой стране есть ничтожество, мечтающее стать кем-то». Вообще-то по-английски это звучит лучше. И видишь Роберта Де Ниро, который в полном одиночестве идет по улице бедного квартала. Он выглядит грустным. Я часто чувствую себя в точности так же, как этот таксист, хоть у меня и нет еще водительских прав. Но в тот день, когда Полин заговорила со мной, у меня было ощущение, что она села в мое такси, на переднее сиденье, и теперь мы с ней совсем рядом.

Полин спросила, буду ли я смотреть финал турнира в Монте-Карло. Она готова поставить на шведа, а я, если захочу, могу поставить на его противника. Я согласился, даже не назначив ставку. Она сказала, что тоже не знает, сколько поставить, ей не хотелось вымогать у меня много денег, она употребила именно этот глагол, «вымогать», я уже говорил, что она выражает свои мысли с предельной точностью. Она как будто не сомневалась, что выиграет. Я сказал, что заранее ничего выиграть нельзя. Эта фраза вырвалась у меня помимо воли: надо сказать, это единственное, в чем я твердо уверен, – заранее выиграть нельзя, и более того: все выигранное можно потом проиграть. Мы ничего не можем удержать, события выскальзывают у нас из рук, словно песок, высыпающийся между пальцами, жизнь похожа на песочные часы, движение есть, но ничего по сути не меняется, и все наши мечты высыпаются с этим песком. Но Полин я об этом не сказал, потому что не хотел портить ей настроение и не хотел показаться парнем, который перешел на темную сторону силы. Зато у меня появилась блестящая идея. Я сказал, что мы можем поспорить на кассету с любимым фильмом каждого из нас. Она была не против, но сказала, что у нее слишком много любимых фильмов. И тут я обнаружил, что она любит кино почти так же сильно, как я. Это была лучшая новость года. Она словно увеличила мою продолжительность жизни до двухсот лет. Или, вернее, укрепила надежду выжить, потому что если продолжительность жизни в мире неуклонно возрастает, то надежда выжить, наоборот, уменьшается и хиреет. По крайней мере, таково мое мнение.

Итак, у нас с Полин начался разговор о кино, и, благодаря свету, появившемуся в ее глазах, особым интонациям в ее голосе и словечкам, которые она употребляла, я почувствовал, что ей, как и мне, кое-какие фильмы насущно необходимы, в них описывается мир, где она хотела бы жить. Как будто в темноте кинозала у нее и у меня рождались одни и те же мечты: фильмы Вуди Аллена, фильмы Стивена Спилберга, «Челюсти» и «В поисках потерянного ковчега», и еще Мартин Скорсезе, и особенно Стенли Кубрик, затем итальянские фильмы типа «Кинотеатр «Парадизо», фильмы Годара и Трюффо, Клода Соте и даже «Дерзкая девчонка» Клода Миллера, который, похоже, нравился ей так же сильно, как и мне, особенно сцена, где Шарлотта Генсбур говорит, что окружающий мир «грубый и резкий». Просто невероятно, как сближают людей общие кинематографические вкусы. Гораздо сильнее, чем, например, кулинарные пристрастия. Пока Полин говорила, я мог рассмотреть ее вблизи, и, честное слово, она нравилась мне все больше и больше, думаю, я не чувствовал ничего подобного с тех пор, как родился. Сама того не зная, Полин положила конец пятнадцати годам одиночества. Не могу передать, какое облегчение я испытал.

Только одно меня беспокоило: у меня создалось впечатление, что Полин – из обеспеченной буржуазной семьи, хотя и старается это скрыть. Для меня, прошу заметить, слово «буржуазный» – комплимент. Но в этом кругу не любят выходцев из другой среды, вот я и решил не распространяться о своем происхождении, напустить туману, когда она спросит, чем занимаются мои родители. А главное, я сообразил, что не смогу пригласить ее в гости, по крайней мере в ближайшие полгода. Пока не будет готов наш дом. Потому что я забыл упомянуть одну маленькую деталь. Вообще-то это жутко стыдное дело, еще стыднее, чем крашеные волосы. Или, во всяком случае, ничуть не лучше. Но и то и другое сразу – это уже настоящий кошмар. Итак, в данный момент мы все, мама, я и папа, когда он приезжает на уик-энд, – в общем, все мы живем в трейлере на участке, где строят наш дом. Папе приходится снимать маленькую однокомнатную квартирку в Париже, чтобы было где ночевать, а на аренду еще одного жилья, здесь, в Монтаржи, денег не хватает. Зато у нас есть трейлер, на котором мы ездим на каникулы, – да, колесим по стране, как цыгане, – вот мы и решили поставить его возле стройплощадки и жить в нем, пока дом не будет готов. Хотя я-то, собственно, ничего не решал, когда у меня спросили, как я отношусь к этой идее, я ответил, что лично я не восторге, а они сказали, что у них нет выбора. Это называется «договориться по-семейному». Папа считает, что жить на площадке удобно: хочешь узнать, как продвигается строительство, – погляди в окно трейлера.

Однако была в этом и неприятная сторона. Люди с нашей улицы сразу стали относиться к нам хуже. Во-первых, мы из Парижа, а парижан в провинции недолюбливают. Наш городок всего в ста километрах от столицы, но парижан здесь считают суетливыми, нахальными, думающими только о себе, одним словом, полными придурками. И вдобавок мы еще живем в трейлере. Люди с нашей улицы запретили своим детям дружить со мной. Нет, эти ребята не шарахались от меня, просто они стали соблюдать дистанцию, как на автостраде, где машины едут на безопасном расстоянии друг от друга. Должен сказать, моим родителям глубоко плевать на разные там «принято – не принято». Иногда я соглашаюсь с ними, но в принципе я это не одобряю. Потому что у них нет друзей, нет никакой тяги к общению, им это неинтересно. А значит, в этом смысле им нечего терять. Но я – другое дело. Для меня дружба – единственная территория, где можно укрыться от всех войн, где всегда действует перемирие. Я не идеализирую, я знаю, что это так. Вот, например, Жереми никогда не предавал меня. Ему все равно, что я живу в трейлере. И он никогда никому об этом не рассказывал. Мы можем часами играть в настольный футбол или электрический бильярд, не произнося ни слова, и молчание нам не мешает. Можем хохотать, разговаривая о девчонках, можем сто раз подряд прошагать улицу Дорэ из конца в конец и обратно. У него есть любимая шутка: когда мы гуляем, он вдруг говорит: «Гляди, какая классная девчонка!» Я оборачиваюсь, а там – древняя старушенция. И чем она уродливее, тем громче мы смеемся. Жестокость, как и общие кинематографические вкусы, сближает людей.