Эдвард Докс - Каллиграф

Аудитория взрывается аплодисментами, которые постепенно уступают место тревожному бормотанию и удивленным вздохам, когда мои ассистенты выкатывают в креслах Филиппа и Рейчел и оставляет их на заранее отведенных местах за накрытым к Ужину столом, который расположен в передней части просцениума, чуть в стороне от центра. Оказавшись за столом, экспонаты начинают разговаривать, периодически обращаясь друг к другу, иногда бросая короткие фразы в сторону хорошо одетых манекенов, которые должны обозначить еще двух присутствующих за ужином гостей.

Теперь я выступаю вперед и, отмечая наиболее важные моменты своей речи взмахами внушительной трости, приступаю к дальнейшему повествованию.

– Дамы и господа, давайте сначала рассмотрим случай мисс Рейчел Форсайт. Нет сомнений в том, что она получила прекрасное образование; вообразите, если хотите, длинный ряд учителей, которые отважно пытались привить ей хоть какие-то знания; очевидно также, что данная особь наслаждалась постоянным доступом к достижениям культуры, науки и новейшим открытиям нашего времени; обратите внимание, что она имеет возможность путешествовать, работать, жить в одном из самых прекрасных городов на свете; примите к сведению большой запас социальной энергии, создающей напряжение вокруг нее. И, все же… – тут я делаю драматическую паузу, – все же очевидно, дамы и господа, насколько чудовищно мало сумела она понять из всего этого. – (Аудитория в едином порыве ахает от ужаса; Рейчел ни на мгновение не перестает болтать.) – Далее! Дамы! Господа!Изумляет ничтожность ее участия в великом исследовании жизни! Поражает ее полная неспособность понять устройство современного мира! Ужаснитесь тому, что радость и страдания в равной степени недоступны ей! Смешно слушать ее рассуждения о человеческих взаимоотношениях! Хочется рыдать, когда осознаешь, что она выдает за озарения! Перехватывает дыхание, когда видишь, что для нее гороскопы важнее истории, когда в пламени истинного чувства она не различает ничего, кроме сентиментальности, выхватывая из него лишь обугленные стебельки пустых капризов! Глаза вылезают на лоб от фантастического отсутствия любознательности, когда наблюдаешь, как она идет, опустив голову и не обращая ни малейшего внимания на архитектуру идей, поддерживающую ее мир! Нет слов, чтобы описать ее – разодетую в пух и прах и полусонную – в великом концертном зале бытия, в то время как хор ангельских голосов вокруг нее восславляет Господа! Herr Gott, dich loben wir! [78].

Аудитория вскакивает на ноги, в порыве изумления воздевает руки, яростно аплодирует.

– Но, дамы… дамы и господа, прошу вас… нет… нет… (Я поднимаю руки и жестом призываю их сесть.) Позвольте мне сказать: она – это ничто… ничто, говорю вам… ничто по сравнению с мистером Филиппом Фелтоном!

Некоторые слушатели опираются на спинки кресел, собираясь снова сесть. Другие продолжают стоять, вытянув шеи и напряженно глядя на сцену.

– Вот человек поистине глубоко заблуждающийся. Заверяю вас: он считает себя чрезвычайно важной персоной, влиятельным, думающим, остроумным и одаренным человеком… да, пожалуй, даже талантливым. Более того, он видит себя джентльменом достойным любой леди. Он одет в соответствии с последними веяниями моды… – (Смешки в зале.) – У него стильная прическа, его ботинки изящны но в меру демократичны. То, что он читает, – легкая литература, но это всегда au courant [79], то же самое можно сказать и о музыке, которую он слушает. Да, он считает себя надежным другом, записным остряком, первым среди равных, он гордится собой, когда возвращается в родной город. Он успешен, состоятелен, обаятелен, полон идей и готов давать окружающим мудрые советы. Дамы и господа, мистер Филипп Фелтон искренне полагает, что он советник… правительства Великобритании. – (Смех в зале.) – ПО ДЕЛАМ ЕВРОПЫ!

В аудитории вскрики, вздохи, шарканье ног, многие на грани истерики. Я тоже не смогу сдержать улыбку.

– Но спросите его, пожалуйста, спросите его, прочитал ли он хотя бы абзац на каком-либо языке, кроме своего собственного? Сможет ли он узнать Гете, Данте или Мольера, если бы один из них или все вместе заявились к нему, в его холостяцкую квартиру в Кларкенуэлле, прихватив с собой немного пармиджано к его передержанному феттучини? Боюсь, что нет. Но вероятно – я слышу ваше милосердное предположение – вероятно, избранная им область европейской ойкумены – это музыка: мудрый Вивальди, святой Монтеверди, прекрасный Моцарт, разбивающий сердца Бетховен, величественный Бах? И снова нет – уверяю вас, дамы и господа, он не сможет распознать ни одной мелодии. Но, может быть, он любит живопись: Рафаэля, да Винчи, Вермеера, Рубенса, Гейнсборо? Нет, совсем нет. Битва идей? Может, философия поддерживала его на тернистом пути к столь ответственному посту; может, долгая беседа Европы с самой собой вдохновляет его одинокими ночами, когда он размышляет о судьбах народов? Нет, дамы и господа, он не знаком с философией. Ну, может быть, он хотя бы влюблен в историю – войны, тайные альянсы, заносчивые короли, железные королевы? Увы, нет, он понятия об этом не имеет. А что же великие реки: Рейн, Дунай, Луара? Нет. Или архитектура: palazzi [80], замки, соборы? Нет. Вина? Нет. Еда… (Ну хотя бы еда, уж в этом-то он точно разбирается, – воскликнете вы.) Нет. Нет, нет и нет. И еще раз нет. – (Потрясенная тишина.)

– Дамы и господа, несмотря на то, что этот человек говорит и ходит, и вокруг него существует подобие жизни, тем не менее я скажу вам следующее: голова у него пустая, уши глухи, глаза слепы, сердце закрыто, а душа мертва. А платформа, на которой он строит свои особые советы для Европы, его особые советы по поводу величайшей в мире части света… его платформа не содержит в себе ничего большего, чем его пристрастие к ложноитальянскому кофе и псевдофранцузскому вину.

Дамы и господа, мы в большой опасности: даже сейчас, когда все мы окаменели и буквально парализованы ужасом, мы готовы передать будущее в руки таких людей.

Аудитория встает разом, в едином порыве, сперва все в смятении, но постепенно возникают аплодисменты, они нарастают и…

– Как у тебя дела, Джаспер? – голос Мадлен внезапно раздается прямо у моего уха.

Я прокашлялся:

– Почти закончил.

– Оставь это, пойдем за стол. Я достала еще одну бутылку, и мы можем ее прикончить, а еще есть немножко сыра.

Итак, бисквиты и сыр, парочка тюремщиков-близнецов, с важным видом расхаживают среди нас, и я понимаю, что не смогу вежливо откланяться, пока с ними не будет покончено.

Я, правда, не знаю, как пережил остаток вечера. Я отчаянно боролся, пытаясь не утонуть в болоте бесконечного разговора, – мысли и чувства мои были подвешены в рюкзаке, высоко над головами, чтобы уберечь их от чужих лап, – а они то смеялись, то шутили. Но опасность угрожала мне со всех сторон: Фил вел себя так, словно я был его закадычным другом; Рейчел, чьи бесчисленные скрытые тревоги постепенно всплывали на поверхность по мере того как она пьянела (словно мусор в затопленной канаве), все с большим пылом отрицала существование этих тревог и осыпала меня вопросами, на которые невозможно было ответить хоть немного честно поскольку это повергло бы ее в шок; и сама Мадлен которая все время тайком подавала мне знаки, привлекая внимание к замечаниям и жестам Фила, чтобы я не забыл принять их в расчет, когда буду решать, есть ли у нее шансы на успех с ним. Ее шансы с ним!