Давид Маркиш - Тубплиер

Отдельно от сводного списка значился бродяга из местных по имени Муса. Этот Муса, уже старик, разгуливал по горам, полезным трудом не занимался и, как следовало из рапорта, вполне мог быть причастен к сбрасыванию В. И. Ленина. Связь бандюка Мусы с туберкулезными заговорщиками выводила все дело на другой, куда более ответственный уровень. Русские люди, включая еврея, вступили, выходит дело, в преступный сговор с местным несознательным населением.

Водя прокуренным пальцем по обложке папки противного бежевого цвета, полковник Шумяков рассуждал над тем, что, несмотря на всю смехотворность этой истории со сбрасыванием, делу придется дать ход. Эти дикари, эти чучмеки сидят себе в своих горных аулах, не представляя ровным счетом никакой угрозы центральной власти. Еще меньше неприятностей можно ждать от чахоточных в их санатории, назовись они хоть древними монахами, хоть даже древнееврейскими раввинами. А то, что скинули вождя в обрыв, – да, неприятно, но тоже ничего страшного: у них в горах так принято, они под Гунибом памятник царскому генералу семь раз уже скидывали под носом у партийного начальства. И что? – рассуждал полковник. Да ничего! И никому от этого ни холодно, ни жарко. Тут весь вопрос, как начальство посмотрит на происшествие. Если строго посмотрит, хмуро, всегда можно задействовать и старого разбойника, и сионистские корни, и этого доктора, оперативку на которого принесут уже с минуты на минуту.

Полковник Шумяков любил свое начальство всей душой. Сменялись министры и замы, генералы приходили и уходили, некоторые даже и в тюрьму, но Шумяков любил их всех стойкою любовью – до того, разумеется, дня, пока они сидели в своих кабинетах. Такая любовь была залогом спокойной жизни и укрепления служебных позиций. Нелюбовь к начальству – тут недооценили, здесь недовесили, там недолили – гарантировала, напротив, неизбежные неприятности. Поэтому горячая любовь приносила куда больше проку и прибытку, чем подтачивающая силы и здоровье неприязнь к начальству.

Полковника Шумякова отделяла от начальства всего лишь одна звезда на погоне, но зато какая – генеральская! Скрученная из парчовой нитки, на сплошном золотом поле. Рядом с тремя штампованными полковничьими звездочками эта начальничья роскошь выглядела как дворец рядом с поганой лачугой… Больше всего на свете Шумяков не хотел пересечь рубеж между ватагой подчиненных, где он счастливо обретался, и племенем начальников, поменять полковничий мундир на генеральский и переехать из лачуги во дворец. Нынешнее, полюбовное положение вещей его вполне устраивало. А в генеральском начальственном кресле на любви далеко не уедешь, разве что до ближайшего тупика. Без нервов и потрясений выйти на пенсию в полковничьем звании – что могло бы лучше сложиться! Но до пенсии было еще неблизко…

Он позвонил порученцу, чтоб принесли кофе. Полковник мало сказать, что кофе не жаловал – терпеть его не мог, отдавая предпочтенье чаю с лимоном, с тремя кусками сахара. Однако Председатель пил кофе с сухарями, только кофе, об этом знал весь Комитет, и эта антинародная, между нами говоря, страсть высшего начальства определила линию поведения полковника Шумякова: на работе он тоже хлестал западный напиток, через силу, но хлестал.

Следом за кофе с сухарями доставили оперативку на доктора исторических наук Игнатьева Сергея Дмитриевича, специалиста по ганзейской торговле. На этом докторе, следовало из оперативки, пробы негде было ставить: он неоднократно был замечен в антисоветских разговорах, выражал сомнение в правильности сельскохозяйственной политики партии и ее вождей – рассказывал непристойные стишки о намерении партийного руководства перегнать США по надою молока – и, главное, входил в постоянное окружение литературной антисоветчицы поэтессы Лиры Петуховой. Тревожные сигналы из кружка этой Лиры подавал добровольный помощник с двумя высшими образованиями, действовавший под псевдонимом Тюлень.

Прочитав документ два раза подряд, Шумяков, откинувшись в кресле, сложил пальцы в щепотку и вдумчиво почесал переносицу. Получалось так, что ничего пока что не получалось, и это было хорошо: петуховцы были просвечены и особых опасений не вызывали, а доходяги из тубсанатория сидели за своим забором и тоже никакой негативной активности не проявляли. Спешить, стало быть, в этом деле не следовало, но и загорать на припеке было никак нельзя: вопрос о сбрасывании начальство поставило ребром, через месяц, не позже, надо будет осветить предполагаемый ответ и продемонстрировать следственный прогресс. А пока пускай себе отбрехивается отдел спорта ЦК комсомола – это они там придумали для доставки вождя кидать своих людей прямо на камни, вот трое и расшиблись насмерть. За это никого по головке не погладят: не с печки свалились, а упали при выполнении ответственного государственного задания. Пали, можно сказать.

Насвистывая тихонько доходчивую мелодию патриотической песни «Вы жертвою пали в борьбе роковой», полковник Шумяков закрыл папку и завязал тесемки бантиком. Ехать на Кавказ не хотелось, но ехать было нужно.

Почта – вот, пожалуй, единственное, что вносило будоражащее разнообразие в размеренную жизнь туберкулезного санатория «Самшитовая роща». Ежедневное, около полудня, появление почтовой машины в воротах санатория ждали, нетерпеливо поглядывая на дорогу. Почтарь за рулем раздолбанного «козлика» – крытого брезентом ГАЗа-69 – был вестником из другого мира, с воли, откуда приходили письма, посылки и денежные переводы и куда, несмотря ни на что, свободный вход для обитателей Рощи был закрыт до окончания срока. Поэтому почтаря дожидались здесь все без исключения – даже те, кто весточек вообще не получал: а вдруг кто-нибудь о них вспомнит, возьмет да и напишет. И это отчасти напоминало картину получения почты в лагерях, на зоне; от значительной, если вдуматься, части.

О советской почте можно написать венок сонетов, и в этом венке преклоненье будет переплетено с почтительной любовью. Один дурак-романист сочинил слюнявую историю о деревенском деде-почтальоне, замечательном добряке и гуманисте, расклеивавшем и читавшем по складам письма пред тем как вручить их адресатам; «плохие» письма, содержавшие дурные вести, дед сжигал в печи и обращал в пепел и прах… Враки! «Правом первой ночи» и на добрые, и на дурные вести, адресованные гражданам, обладала только и лишь советская власть – ее специально обученные цензоры-перлюстраторы, искавшие в письмах как прямую антисоветчину, так и извилистый неконтролируемый подтекст. Такой поголовный контроль был жизненно важен властям, поэтому почтовое ведомство работало как швейцарские часы: письма не пропадали, телеграммы доставлялись в любой час дня и ночи. Попутно приходили вовремя и бандероли с посылками. Большой Брат безостановочно следил за движением слов и спрятанных в них мыслей на шестой части земной суши – от провонявших тюленьим жиром чукчей на востоке до осыпанных бисером гуцулов на западе. Меж ними помещались носители загадочной славянской души, включая присмиревших татар. Ну и конечно, беспокойное еврейское отродье, бередившее рубиновые уголья в дремлющем костре свободомыслия.