Рам Ларсин - Девять кругов любви

Оля появилась у них в шестом классе, и ее сразу полюбили за ровный характер, смешливость и сочную сибирскую речь. Ребята наперебой пытались завоевать благосклонность красивой, чуть полноватой, излучавшей какое-то ленивое обаяние девочки, но она мягко, даже жалостливо отклоняла ухаживания городских заморышей. Это сразу же исключило соперничество между новенькой и другими школьницами, которые ценили ее дружбу, особенно после того, как Олин отец, разбогатев на поставках нефти, решил перевести дочь в частную гимназию, а та отказалась.

Но со временем она все больше уступала родительской воле, и часто – на Невском или в театре – ее видели окруженной беспечными баловнями и одетой по последней капризной моде, которая так не шла к Олиной естественной простоте, не лгущим синим глазам и наивной родинке над верхней губой.

А потом, перед выпускными экзаменами, случилась банальная история: ее отец погиб в хорошо спланированной автокатастрофе, а мать, ехавшая вместе с ним, лишилась ног. Оля, оставив школу, начала работать, и след ее затерялся…

– Ну, как ты? – тормошила она Сеньку. – Говорят, разбогател в своих Палестинах?

Он подмигнул:

– Да, мы теперь с тобой похожи.

– Ой ли? – протянула она одно из своих любимых словечек.

– У меня тоже есть маленькая родинка!

Она засмеялась, и даже Витек, расслабив верхние мускулы, одобрительно выдавил:

– Ты даешь!.. Вот что, ребята, у вас найдется, что вспомнить, а я пока позвоню кое-кому. Встретимся в саду, – глянул он на Олю.

Положив на блюдце несколько купюр, Витек пружинно удалился.

– Расскажи о себе, – попросил Сенька, – о том, почему эта грустинка в твоих глазах?

– Много пережито, – Оля взволнованно смотрела на него, словно желая и в то же время не решаясь быть откровенной. – Замужество, развод. Когда мой бывший супруг отсудил ребенка, чуть не помешалась, да Витек спас, – она судорожно глотнула воды. – Давай выйдем отсюда. Душно очень.

Они спустились вниз, пересекли площадь и вошли в Летний сад. Было свежо. Мягкая луна серебрила листья высоких лип и Неву за ажурной оградой.

– Знаешь, – глухо сказала Оля, – я стала часто вспоминать детство, старею, наверное. Мы ведь сначала жили под Тюменью, окруженные нефтяными вышками. Одну из них, самую большую, отец называл Эйфелевой и говорил, что через нее идет наш путь в Париж… Там, в тайге, все другое, особенно люди – простые, приветливые, добрые. И если бы в нашем поселке стояла такая статуя, никто не посмел бы ее испачкать…

Вынув платок, она пыталась стереть какие-то ругательства с бедра мраморной нимфы.

– Садомазохизм, – пошутил Сенька, но Оля была слишком взволнованной, чтобы оценить его каламбур.

– А что твой Иерусалим?

– Иерусалим хорош тем, что через него тоже идет путь в Париж, Лондон, Мадрид.

– Жена, дети?

– Ждем дочку, – улыбнулся он.

Оля вынула из кармана назойливо игравший телефон.

– Да, – пробормотала она, повторяя все тише и мрачнее, – да, да.

– Что-нибудь случилось? – спросил Сенька.

Та не ответила. Внезапно повернула к нему дрожащее, обеспокоенное лицо:

– Послушай, ты хороший парень, но ввязался в плохое дело.

– Я?

– Ты, ты! Не знаю, может быть, ты удачливый финансист, но в обыденной жизни не понимаешь ничего… – она заспешила. – Нет, это не то. Главное вот в чем, – она резко толкнула его в грудь, – уходи отсюда!

– Что?

– Беги! – заплакала Оля и стала бить его кожаной сумочкой. – Беги, дурак!

Сенька растерянно отступал, стараясь удержать ее руки, и вдруг в глазах его замелькали яркие искры, земля дрогнула, и он начал мягко падать в какую-то радужную бездну, манившую исполнением всех желаний. Тут не было времени, только тихая музыка, запах цветов и словно ощущение близости любимой женщины. Сенька засмеялся: то, что раньше приходилось завоевывать постоянным напряжением сил и воли, здесь естественно принадлежало каждому, кто погружался в эту нирвану… ванну… ванну… – повторило радостное эхо.

– Как вы себя чувствуете? – ворвался в его светлый и легкий мир глупый вопрос, ведь только глупец мог не понимать, как ему хорошо.

И все же он ответил, улыбаясь:

– Прекрасно… асно… асно… – отозвалось в его странно большой и гулкой голове.

– Почему он так счастлив? – басом спросил кто-то, тоже невидимый.

– Эйфория – реакция на наркотик, которым его, очевидно, опоили. Но она очень скоро сменится депрессией.

– Доктор, а может быть, ему самому захотелось побаловаться?

– Вряд ли. Он еврей.

– Не мешайте… айте… айте… – попросил Сенька, с удовольствием отмечая, что эхо есть у него, а не у них.

– Я следователь прокуратуры, – не унимался бас. – Вы, очевидно, стали жертвой злоумышленников.

Тогда Сенька тяжело открыл веки и различил в тумане белую палату и размытую фигуру человека в мундире.

– Постарайтесь вспомнить людей, бывших с вами в ресторане.

Сенька пошарил в пустой памяти, где маячило какое-то красивое лицо, но оно не имело имени.

– Дальше. В вашем пиджаке мы нашли только израильский паспорт. Чего-нибудь не хватает? Например, кредитной карточки?

– Да, – прошептал он.

– А кроме пятидесяти долларов, которые вам любезно оставили грабители, чтобы вы не умерли с голоду, что было еще?

Сеньку всего передернуло.

– Валюта?

– Да.

– Много?

Сенькины губы сделали попытку усмехнуться.

– Очень умно… Ладно, сейчас от вас большего не добьешься. Думается, нам известно, кто это сделал, по особо элегантному стилю. Мужчина пока на воле, а женщина задержана. Доктор, когда я смогу взять пострадавшего на опознание?

– В полдень, не раньше.

– Отдыхайте пока, – посоветовал следователь…

Настроение Сеньки внезапно резко упало, все вокруг окрасилось в мрачно-зловещие тона, и на этом фоне, как на фотографии в растворе, стало проявляться вчерашнее.

– Господи! – застонал он, потирая виски, в которых пульсировала острая боль. – Какой позор!

Его охватили стыд и обида – на себя, на Олю, на весь мир. Эта обида заставила его встать с постели, сосредоточиться, отменить по телефону «Визу», перенести полет на завтра и угрюмо ждать полицейской машины…

Его ввели в низкое, серое помещение, упиравшееся в большое стекло, а там, на другой стороне, строились в ряд девицы известного сорта – нищенки, проститутки, пьяницы и среди них – она, она! Ошеломленный Сенька увидел, как Оля внезапно изменилась, поблекла, постарела. Совершенно не владея собой, она то разглаживала смятое розовое платье, то поправляла косу, выбившуюся из растрепанной прически и извивавшуюся, как змея, шептала что-то, и Сенька, не веря своим глазам, прочитал по движению ее губ: так пустите меня в Гималаи. Она брезгливо расставляла локти, чтобы соседка справа или слева случайно не коснулась ее, оглядывалась вокруг, будто не зная, зачем ее привезли сюда, там, где горы стоят в тишине, ее дрожащий рот напрасно пытался остановить эти безобразные слова, она вдруг вынула пудреницу и недоуменно смотрела на нее, забыв, для чего та понадобилась ей, там раздеться смогу догола я, глядя в маленькое зеркальце, Оля начала быстро пудрить лицо, так мало похожее на вчерашнее, светлое и светское, и еще меньше на то, давнишнее, полное провинциальной прелести, нет, сегодня оно было иссушено и красно, будто его обожгло невидимое пламя, и тот же огонь внезапно настиг и опалил Сеньку, понявшего, что это: жестокое унижение, которому грубая действительность подвергала ее и его последовательно и беспощадно, пока они не стали такими, как теперь: он, всегда размышлявший о смысле жизни – обывателем и спекулянтом, а она, открытая и добросердечная – мошенницей и воровкой, и никто не пристанет ко мне, с отвращением прошептала Оля…