Рам Ларсин - Девять кругов любви

С мрачным удовлетворением она глянула из ложи вниз, где, подтверждая ее слова, столкнулись два враждебных клана. Декорация изображала городскую площадь, погруженную в вечерний сумрак. Рассеянный луч прожектора то освещал возбужденные физиономии спорящих, то переносился в зал, отчего на красном бархате как бы проступала горячая кровь. Брат Джули, долговязый и рыжий, бросил обидный намек другу Роми, тот пытался обратить все в шутку, и Юдит, глядя на его узкую бородку, внезапно вспомнила, что тогда, в последний пуримский праздник, Орли, любившая повеселиться, также наклеила черную полоску на подбородок, и вдруг рыжий, выхватив нож, ударил своего противника в грудь, и сестра закричала, платье ее стало красным, как театральный бархат, она упала и распростерлась среди рухнувших камней, а в ее застывших зрачках словно были те же слова:

– Так красиво, правда?..

Юдит тихо плакала, одинокая и потерянная.

– Ты идеальный зритель, – донесся к ней теплый голос.

Опомнившись, она поспешно вынула платок, уронила его и стала шарить по полу.

Лили зажгла маленький плафон на стене.

– Ты это ищешь? Лучше возьми мой, чистый.

Она помогла ей вытереть глаза:

– Наверное, нелегко жить, если ты принимаешь чужую боль, как свою. У тебя жар, даже пятна выступили на щеках!

Лили обняла ее, и Юдит, растроганная, призналась в самом тяжком:

– Тут… были раны на теле сестры…

Лицо актрисы, подведенное ярким гримом, выражало сострадание и какую-то свою, тайную муку.

– И здесь, на шее… – забывшись, шептала она, – и на груди… Бедная!

Ее дрожащие пальцы, отогнув ворот на блузке Юдит, скользнули вниз и, лаская, легли на острый сосок.

– Нет! – закричала та. – Нет! – вырвавшись, она занесла вверх сжатый кулак, потом, преодолевая внезапную тошноту, пошла к выходу…

Она медленно брела по улице, не глядя по сторонам, чтобы не замечать горькую правду, окружавшую ее и идущих мимо людей.

Раньше Юдит умела представлять себе прекрасные, не существующие теперь здания так, словно они стояли рядом. Но сейчас ее потрясенный мозг не мог сделать это – покрыть огромным, блестящим, как снег, куполом безобразно зияющий фундамент, поднять в небо строгую, из черно-белого гранита башню, от которой осталась только бесформенная глыба, и выпрямить ажурную арку, парившую над проспектом, а теперь надломленную и ржавую. Дальше шла широкая площадь, уже освобожденная от камней, и ее серая пустота казалась Юдит страшнее всего, потому что она как-бы вычеркивала навсегда само воспоминание о времени, когда они были счастливы – она и Орли.

Два важных господина в черных лапсердаках и с крученными шелковыми пейсами, очень похожие друг на друга, если не считать разницу в возрасте, обсуждали одну из множества проблем, которые приводили к разногласиям со времен пришествия в Землю обетованную, Вавилонского пленения, падения обоих Храмов и Великого рассеяния – да и сейчас, в самолете, когда оба спорящих, защищая собственное мнение, цитировали Рамбама, Гилеля, Иоханана бен Закаи и рабби Любавича, воздевали руки горе, потрясали молитвенниками и, наконец, довольные тем, что каждый доказал оппоненту свою правоту, приблизились к Рюминым. Старший, Барух, произнес, сурово качая головой:

– Ваш сын не может жениться на еврейке!

А тот, что помоложе, Мендель, добавил с улыбкой:

– Может, может!

Их речь, картавая и шипящая, казалась неизвестным диалектом русского языка.

Супруги недоуменно переглядывались. Между тем все объяснялось просто: с самой посадки они только и говорили между собой о свадьбе Андрея, уверенные, что никто из окружающих не поймет ни слова, и ошиблись.

– Благодарю вас! – ядовито сказала Дарья. – Вы нам очень помогли!

Оба советчика отошли, косясь на странную пару.

Впрочем, и те, кто хорошо знал Рюминых, также поражались их очевидному несоответствию и особенно тому, что Дмитрий Павлович беспрекословно отдался воле Дарьи, этой мещанки, какой все ее считали. Но именно она, простоватая, бесцветная подруга Маши, покойной жены, зорко хранила его от какого-нибудь отчаянного шага, не спускала глаз с совершенно потерянного Андрюши, который ни тогда, ни теперь не признавал в ней матери, и спасла дом от полного запустения.

Со временем Дмитрий Павлович ощутил вокруг себя не известную раньше атмосферу спокойствия и поверил, что достиг тихой гавани после вихря, закружившего его и ту, другую. Оба красивые, русоволосые, сильные, они с Машей будто были сделаны из одного и того же драгоценного камня и бились друг о друга, высекая искры. А потом она внезапно заболела и перестала существовать…

Единственно, что осталось у него от прошлого – это седые теперь уже усы, которые он не посмел сбрить. Дмитрий Павлович отрастил их когда-то по настоянию Маши, считавшей, что он слишком молодо выглядит для адвоката.

С тех пор прошло, пролетело много лет, Рюмин поседел, утратил гибкость когда-то стройного тела и блеск в серых глазах. Но по-настоящему Дмитрий Павлович ощутил свой возраст только вчера, после того, как сын сообщил из Иерусалима, что женится, и добавил очень четко – ее зовут Юдит. Дарья, слушавшая с другого телефона, накричала на Андрея, любимого ею с тоской бездетной женщины:

– Боже мой, ты ведь русский дворянин! – и, заплакав, бросила трубку.

– Не поеду, даже не проси, – грозила она мужу, одновременно набивая своими платьями чемоданы, и вдруг ахнула:

– Теперь ясно, он просто решил свести меня в могилу!..

Только благодаря особой протекции им удалось достать билеты на ближайший рейс, потому что через два дня был еврейский Новый год. И хотя большинство людей летело с благой целью – встретить праздник на родине, весь мир, казалось, ополчился против этого с самого начала и до их драматического приземления.

В зале ожидания дважды сообщали о задержке вылета из-за технических неполадок, но каждый еврей знал истинную причину лучше диспетчера. Один из пассажиров – худой и нервный, поздоровался с Дмитрием Павловичем, известным в Питере адвокатом, и объяснил, что в Тель-Авиве назревает забастовка. Дирекция компании Эль-Аль стоит перед рискованной дилеммой – разрешить полет означает опасность не быть принятыми в Израиле, а отмена его принесет большие убытки. Внезапно последовало лихорадочное распоряжение: попробовать прорваться, пока профсоюз не сказал окончательного слова. Как выразился в аэропорту Бен Гурион представитель правительства на переговорах:

– Наш небесный отец не допустит, чтобы несколько сотен его детей не смогли молиться в Святой земле на Рош a-Шана.

Этот человек был рав Натан Бар Селла.

Тут объявили посадку, и все вместе, сломя голову, ринулись вперед. В автобусе новый знакомый говорил: