Кингсли Эмис - Эта русская

– Ничего страшного, дружочек. Может, тебе это напомнит, что они за люди, а это нелишне. И вообще, об этом нелишне было бы рассказать всем, кто понятия не имеет, что место, куда упрятали Хампарцумяна, существует до сих пор, и начальник, который был там при Хампарцумяне, по-прежнему сидел в своем кресле, когда мы последний раз про них слышали. Да и чего бы ему не сидеть?

Ричард надеялся, что Анна никогда и ни под каким видом не станет причислять его к людям, которым нелишне напоминать о таких вещах. Потом он отогнал от себя эту мысль, как эгоистичную и тупиковую. В обсуждении подобных материй всегда наступал момент, когда человеку с Запада надлежало попридержать язык, и они с Анной этого момента достигли. К сожалению, это открыло путь к обсуждению иного, хотя и косвенно относящегося к тому же предмета.

– Тебя что-то гложет, – проговорила Анна.

В последнюю минуту-другую он, видимо, несколько раз позволил своим мыслям вернуться к безнадежному, бездарному стихотворению, которое только что прочел.

– Ну… – Он не мог ни отпереться, ни заставить себя выдумать какое-нибудь правдоподобное объяснение тому, что его гложет, в тошном страхе, что она уже угадала истинную причину. Он сел в кресло или на кресло с такой же высокой, гнутой спинкой, как и ее, возможно специально сконструированное каким-нибудь физиотерапевтом, чтобы провоцировать ишиас. Они взирали друг на друга из-под рисунка, местами раскрашенного, изображавшего старомодных франтов в камзолах и канотье и их подружек в платьях до полу, которые прогуливались по мокрому от брызг променаду. Впрочем, тут и там взгляд натыкался на кувшинчики и вазочки с красивыми, свежими тюльпанами, ирисами, нарциссами, сиренью.

– Ты ведь читал мои стихи, да? – спросила Анна и скользнула глазами по полкам, – наверное, повторив с секундной задержкой его движение.

Ну вот, началось. Мысль о том, что можно разыграть гневного родителя или директора школы, могла бы позабавить его в другое время, но не сейчас.

– Так, одну-две вещи, – ответил он, и заискивающая нотка, хотя и не очень визгливая, все-таки прозвучала в его голосе.

Она спросила, какие именно вещи, и, получив ответ, проговорила:

– И тебе они не понравились.

Это было утверждение, не вопрос.

Ричард заранее заготовил несколько не слишком искренних утешительно-извинительных фраз, вроде того, что выборка совсем маленькая, всего лишь перевод, беглое знакомство, однако все они пресеклись в самом начале, несмотря даже на то, что он встал с кресла для большей убедительности.

Анна тоже встала, вытянула руку в его сторону и насупилась.

– Я предупреждала, что тебе не понравится, я ничего другого и не ждала, я и сама не очень высокого мнения о своих старых стихах, особенно о тех, которые переводил Мак-Киннон, он отобрал именно их, потому что они в американском духе, это мой американский период, но с этим уже покончено, и пожалуйста, Ричард, постарайся из-за этого не расстраиваться, ну в конце концов, какая разница, нравятся тебе мои стихи или нет, разве это так уж важно?

Тут он сумел вставить:

– Анна, ну пожалуйста, ну ты не можешь не понимать, как это важно.

– Ты хочешь сказать, это важно, потому что от этого зависит, в какой мере ты станешь мне помогать, или как именно помогать, или, может, ты просто возьмешь свои слова обратно и вообще откажешься?

– Нет, конечно нет, – проговорил он веско. Именно веско, потому что это был единственный ответ, который пришел ему в голову, если не считать «Да, боюсь, что так» – а это можно было с равным успехом произнести любым тоном, но обдумать эту возможность он пока не успел.

– Тогда в чем же дело? – спросила она с некоторой надменностью. – Да, я была бы польщена и очень обрадована, если бы тебе понравились мои стихи, но ведь это на самом деле не так уж важно, и рассчитывать на это с моей стороны просто глупо. И кроме того, самонадеянно. И вообще, мы с тобой очень разные люди, вряд ли нам могут нравиться одни и те же стихи или, например, одна и та же еда.

– Помилуй, Анна, еда и поэзия не одно и то же, совсем не одно и то же.

– Никто и не говорит, что одно и то же, это и дураку понятно. Еда гораздо существеннее, без еды не проживешь. Поэзия – вещь второстепенная. Человечество благополучно существовало без нее миллионы лет.

– А вот это трудно утверждать наверняка. И уж чего мы точно не знаем, сколько человечество просуществует без поэзии в будущем. А сейчас я тебя очень прошу, ответь мне на один вопрос.

– Слушаюсь, профессор.

– От того, что ты станешь меня так называть, ничего не изменится, Анна. Я хочу знать одно: насколько для тебя важна поэзия – твоя поэзия.

– Но, Ричард, неужели тебе не ясно, что это две совершенно разные вещи? Поэзия для меня – весь мир, все, что в нем есть прекрасного, этого вкратце даже не выразить. А моя поэзия – по сравнению с этим такая мелочь, такая малость, собственно, их и вообще нельзя сравнивать.

– Да, да, это я понимаю, и, конечно, так оно и есть, но ты ведь должна, – я просто убежден, что должна, – верить в свои стихи, в их достоинства, в свой поэтический дар…

Мысль, что она разделяет – или когда-нибудь разделит – его мнение о ее способностях, казалась ему невыносимой.

– Мне они кажутся занятными, забавными…

– Господи помилуй, и не более того? Не может быть!

– Нет, разумеется, более того! – Голос Анны опять зазвучал запальчиво. – Поэзия – мое увлечение, мое призвание, она занимает все мои мысли, заполняет мою душу, все, что есть во мне, если угодно. Пока я пишу, я чувствую себя самым гениальным человеком на земле, но когда стихотворение готово, я вновь обретаю чувство пропорций. Да, я талантлива, я блистательна, я гениальна – по моим ощущениям. Но кто я рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Соловьевым, Александром Блоком? И со многими другими, уверяю тебя. И когда я только что назвала тебя профессором, я не хотела тебя обидеть, я просто хотела сказать, что для такого крупного литературоведа, как ты, который знает о литературе столько, сколько мне и не снилось, – нет, Ричард, я не иронизирую, клянусь тебе, я просто хочу сказать, что для тебя искусство всегда будет выглядеть гораздо сложнее и многозначнее, чем для меня. Для меня все просто – я пишу стихи, мне это нравится, кому-то, возможно, нравится их читать, кто-то, возможно, даже считает их талантливыми, кто-то, кто не считает так сейчас, возможно, изменит свое мнение, когда я напишу что-то еще, этого я не знаю. И опять же, какая, в конце концов, разница?

Ричард старался по мере сил не терять нить ее мысли; раз-другой ему пришлось напрячь слух и внимание, когда очередной многоколесный монстр начинал сотрясать здание.

– Боюсь, разница все-таки обнаружится, если ты захочешь добиться признания и одновременно станешь заявлять на каждом углу, что в грош не ставишь собственную поэзию, что бы ты там на самом деле о ней ни думала, и давай оставим Пушкина в покое Никто не будет поддерживать человека, который сам не верит в свое дело. Или делает вид, что не верит.