Мануэль Скорса - Траурный марш по селенью Ранкас

– Одной хватит.

– А тебя жандармы не убьют?

– У меня пуль много.

– А стрелять в тебя будут?

– Они и в оленя не попадут, куда ж им в меня! Поздно уже, спи.

Глаза у Фиделя сверкали.

– Убей всех помещиков, папа. Я тебе помогу. Чтобы ничего не заметили, я завтра понесу револьверы под пончо.

Сова заснул и ни о чем больше не думал. Его разбудили голоса Фиделя и Хуаны.

– Пошевеливайся, сестрица! – кричал в кухне сын. – Сегодня праздник. Купи сыру и хлеба.

– Сопли вытри и заткнись.

– Знаешь, чего мы сделаем? – Он поднял револьвер. – Убьем судью.

– Брось эту штуку!

– Нет, сестрица, это женщинам трогать нельзя. Это не шуточки. Лучше помолчи и приготовь отцу завтрак.

Сова лежал на бараньей шкуре и считал удары колокола. Потом он встал, оделся, вышел во двор и смочил водой ясную от гнева голову. На столе, покрытом клеенкой в цветах и очищенных фруктах, его поджидали кувшин козьего молока, две лепешки и сыр. Фидель подошел к нему и поцеловал ему руку.

– Лентяй, – сказал он сыну, – заспался!

– Я в четыре встал, – ответил сын. – Завтрак тебе приготовил. Пей молоко, Эктор, и ничего не бойся! Пойду оседлаю тебе коня получше.

Он вышел, в руке у него была веревка. Сова обмакивал в молоко хлеб и медленно его жевал. Подошла заплаканная Хуана.

– Ты, правда, судью убьешь?

– Кто тебе сказал?

– У Фиделя пистолет и пояс с пулями.

– Я должен совершить преступление, – мягко сказал Чакон. – а то скоту негде пастись.

– Нам будет хуже, отец. Полиция замучает.

Из ее узеньких глаз текли слезы.

«Все равно убью», – подумал он и, как в озаренье, вдруг пощадил обреченных. Никто не умрет – ни Ремихио, ни Роке, ни Томас. Виноват будет он один. «Я убью его лицо, убью его тело, убью его руки, убью его голос, убью его тень».

В дверях появился широкоплечий парень.

– В чем дело, сынок?

Ригоберто снял шляпу и поцеловал ему руку.

– На площади народ собрался. Они очень шумят, отец.

– Что ж, сегодня суд.

– Люди говорят, что ты убьешь судью. На улицах не пройти.

– Как это?

– Не надо было никому говорить, отец.

– Нас было мало, Ригоберто.

– Мало? Люди знают, что вы собирались в Кенкаше. Люди очень боятся, отец.

– Пускай болтают.

– Ты не передумал, отец?

– Все равно убью.

Ригоберто с отчаянием всматривался в непроницаемое лицо отца.

Я, дон Альфонсо, вас не виню. Мы вас выбрали выборным за то, что вы в овцах разбираетесь. Вы умеете их растить. Вы за милю узнаете, чем они больны. Ранкас лелеял большие замыслы: мы хотели завести тут питомник отборных овец, чтоб улучшить породу. В Хунине так сделали, чем же мы хуже? Мы звали, что наш сенатор, добиваясь голосов, поможет селеньям, которые способны выращивать породистый скот. Вот мы и хотели, чтоб нам помогли. Мы постарались бы немного и через несколько лет продавали бы уже приплод от наших овец и производителей, которых нам дали бы из Управления скотоводства. И мы выбрали вас, дон Альфонсо, чтоб вы возглавили ферму. Я вас не виню. Я бы никогда не разрешил швырять камнями в ваш дом. Я понимаю, почему вы не протестовали. Вы решили, что они окружают гору просто так, испытывают проволоку. Что ж вы еще могли подумать? Что вы могли заподозрить? Я вас не виню, один Теодоро Сантьяго заподозрил недоброе, но как ему поверишь, когда он вечно каркает? Да, Ограда обогнула Уиску и подобралась к Уанкакале. Но я понимаю, почему вы и тут не встревожились. За горой Уанкакала течет Юраканча. И вы, наверное, сказали: «Нет, этого потока им не перейти. Здесь они остановятся».

Вы сказали так в девять. В десять утра вы пошли с небольшой жалобой в муниципалитет. Дурацкое дело, такое и не надо было бы решать в серьезных учреждениях. В списке жителей нашего селенья один из ваших сыновей был записан девочкой. Вы попросили это исправить. Секретарь потребовал доказательств. Вам пришлось пойти за сыном в школу, а вашему бедному сыну пришлось помочиться, чтобы власти убедились, что он Хосе, а не Хосефа. Вернулись вы в одиннадцать и ахнули: Ограда перешла через поток.

В этот вечер, в этот лживый вечер, было сказано много слов. Сейчас Ограда впервые помешала передвижению. Чтобы вернуться в Ранкас, стадам пришлось пройти лишнюю милю. Люди всполошились. К чему эта Ограда? Что за ней кроется? Кто приказал отделить выгон от мира? Кто тут хозяин? Чья это проволока? Откуда она?

Тень легла на лица обиженных людей, но не потому, что село солнце. Пампа – свободная земля, ходи где хочешь. В пампе оград не знают. В тот вечер мы говорили, пока не охрипли. Вы не сказали ничего. Вы, дон Альфонсо, уже решили, что надо спросить у рабочих, в чем тут дело. Так вы и поступили – встали пораньше и надели черный костюм. Чтобы найти голову червя, вы прошли пятнадцать километров. Вы подошли к Ограде, держа шляпу в руке. Вам преградили путь люди с винтовками.

– Стой! Прохода нет!

– Сеньоры, я законный выборный правительства в селенье Ранкас. С кем имею честь беседовать?

– Нет прохода.

– Разрешите сказать вам, сеньоры, что вы – на землях нашей общины. Мы хотели бы…

– Сообщать не приказано. Про-хо-ди!

Из-за этого наши подумали, что тут работают заключенные. Вечером старики вспомнили, что во времена дона Аугусто Б. самый важный начальник послал политических строить железную дорогу в Тамбо-дель-Солъ. В Лиме хотели, чтобы в сельву шла железная дорога. Начинаться она должна была в пампе. Придумали очень хорошо. Чем бить баклуши в тюрьме и учиться всяким гадостям, пускай они прокладывают рельсы. Нагнали их сотнями. Мучились они не от неволи, а от удушья. Они не привыкли работать на такой высоте. Да и то сказать, на пяти тысячах метров не особенно киркой поворочаешь. Мерли они как мухи. В том и трудность была – мерли. Старики не врут, и теперь среди заброшенных шпал белеют кости. Так что, когда дон Матео сказал, что это политические, мы успокоились. Их и впрямь в тюрьмах избыток. Жандармам дела хватает. А сеньора Туфина совсем нас успокоила:

– В воскресенье в тюрьму пойду – спрошу у племянника.

– Да-да, спроси его, Пузатого.

– Он должен знать, из какой они тюрьмы.

Сеньора Туфина не скрывала гордости. Все забыли, что ее Пузатый тем и славится, что спит с чужими женами и угоняет скотину, если пастух задремлет. Этот охальник стал нашей надеждой!

Но Абдон Медрано охладил наш пыл.

– Не думаю, что они из тюрьмы.

– А вам откуда знать? – сердито крикнул дон Матео.

– Заключенных всегда стерегут охранники, а там их не видно.

Мы забыли, что он долго был выборным, и рассердились. Мы непременно хотели верить, что Ограда – наважденье, сон. Ведь пока мы спорили, она ползла вперед. Даже Сесилио, прозванный Кондором за то, что мог разглядеть зайца в камнях, не видел, где ее голова.