Кэролин Джесс-Кук - Мальчик, который видел демонов

И до сих пор не знаю, где искать.

Я прибыла в начальную школу Святого Павла в 15:45, за четверть часа до назначенного срока. Располагалась она в перестроенной часовне, и церковная атмосфера поддерживалась детскими рисунками святых и постерами религиозных фестивалей. Заметила я ангелов и Иисуса на окнах из цветного стекла, которое ярко сверкало в послеполуденном солнечном свете. Стрелка-указатель направила меня к регистрационной стойке, за ней сидел молодой человек и печатал на клавиатуре компьютера.

– У меня встреча с Карен Холланд, – объяснила я.

Он кивнул, попросил расписаться в регистрационной книге, а потом отвел меня в учительскую.

– Карен на совещании. – Он указал на раковину и кофеварку, затем на диваны у противоположной стены. – Устраивайтесь поудобнее.

В углу стояло старое черное пианино с канделябрами, похожими на кактусы, на передней панели и поднятой крышкой. Желтые и щербатые клавиши напоминали зубы старика. Я посмотрела на дверь, убедилась, что никого нет, и провела пальцами по клавишам, словно собралась сыграть «Патетическую сонату» Бетховена. На мгновение захотелось наклониться и нажать на клавиши, исторгнув величественные звуки из великолепного инструмента, но сдержалась. Медленно убрала руки, не нарушив царящей в учительской тишины.

После смерти Поппи я продала ее любимый кабинетный рояль за десятую долю цены, чтобы избавиться от его звуков. Казалось, даже при закрытой крышке ветер проникал внутрь, терся о струны, и мелодии Поппи звучали, как призраки. Я сама играла с детства, сначала бренчала на старой «Ямахе» в школе, потом одна учительница предложила мне брать у нее уроки. Я считала важным учить Поппи, и игра на рояле ее радовала, но я и представить не могла, какую боль будет вызывать любая нота, взятая на рояле после смерти дочери. Какое чувство одиночества станет источать столь любимая мною музыка.

– Доктор Молокова!

Я обернулась и увидела в дверях невысокую полную женщину в облегающем платье цвета ржавчины. Ее глаза скрывали тонированные линзы очков, густые волосы цветом напоминали темный янтарь. На коричневых колготках спустилась петля, а рука, которую я пожала, была горячей, как выпрыгнувшая из тостера гренка. Женщина широко улыбнулась.

– Я Карен Холланд, добрый день! Давайте пройдем в мой класс?

Я кивнула и последовала за ней по коридору мимо мозаик Африки из папье-маше и тридцати автопортретов восьмилеток. Поискала лицо Алекса, но напрасно.

– Я кое-что нашла для вас в своем архиве, – сообщила мне Карен, когда мы вошли в классную комнату.

– Архиве?

Я огляделась. Стены в рисунках, графиках успеваемости, правилах правописания, документальный фильм о слонах проецировался на белую доску у дальней стены. Карен повела меня к столу, на котором заранее разложила для просмотра несколько больших детских рисунков.

– Чьи они? – спросила я. Уловить смысл в написанных крупными буквами, с ошибками, фразах и маленьких профилях, нарисованных потрескавшейся черной краской, не удавалось.

– Я рада, что сохранила их. – Карен сняла очки и потерла глаза.

Я увидела, что они у нее маленькие и ярко-синие. Она щурилась даже от мягкого света, идущего от окон. Я повернула голову, чтобы взглянуть на рисунки под другим углом.

– Это газетные заголовки?

Она вновь надела очки, вздохнув от облегчения, потому что свет перестал резать глаза.

– Их нарисовал Алекс в шесть лет. Мы представляли, какие заголовки могли отражать гибель «Титаника», и учились правильно использовать слова. Алекс отклонялся от темы, и мне всегда виделось в этом нечто существенное.

Я оглядела заголовки. «Чудовищное преступление», – кричал один. На другом рисунке Алекс изобразил младенца, похожего на запеленатого Иисуса, под надписью «Гори в аду». На третьем я прочитала: «Руэны человеческих жизней». Я подумала о Руэне, воображаемом друге Алекса, и в голове словно вспыхнула лампочка.

– Я показывала рисунки консультантам Алекса, но они не обратили на них внимания.

Я подняла голову.

– Вы спрашивали Алекса, почему он их нарисовал?

– Он вроде бы и сам не понимал, как так вышло.

– Но речь шла о трагедии «Титаника»…

Я вновь всмотрелась в рисунки, перебирая в памяти подробности моих разговоров с Алексом. Он, наверное, видел заголовки в газетах. Тогда становилось понятным, откуда взялось имя Руэн.

– А каким Алекс был учеником?

Карен подняла руку, чтобы пригладить густые волосы.

– Вежливым, спокойным. Более способным, чем большинство. Ни с кем не дружил… Мне становилось грустно, когда только его не приглашали к кому-то на день рождения… Но такое случается, знаете ли. Думаю, именно его изоляция служила причиной злости.

– Злости?

Карен кивнула, хотя я почувствовала, что об этом она говорит с неохотой.

– Да… иногда у него случались… вспышки ярости, они заканчивались потоком слез.

Я вспомнила эпизод, о котором читала в записях консультанта.

– Алекс ударил вас?

Она вздохнула.

– Он бросился на меня, со всей силы ударил в грудь кулаком. Думаю, это потрясло его даже больше, чем меня. Однако я сообщила об этом консультанту, который тогда вел Алекса. Он день ото дня становился более взвинченным, и я думала, что это в его интересах…

– Он когда-нибудь бил другого ученика?

Карен покачала головой.

– Он так и не объяснил, почему разозлился. Это была истерика, даже хуже. Ругань, крики, угрозы.

– Угрозы?

– Да. Мне, другим детям. Но это были… если можно так сказать, слепые угрозы. Словно Алекс не видел, кто находится рядом. Не узнавал ни меня, ни одноклассников. Забыл, кто мы. Эта вспышка опустошила его, потом Алекс был сам не свой. Когда я рассказала о случившемся его матери, она вроде бы огорчилась, но не предложила никаких объяснений. – Карен вздохнула. – В школе наши возможности ограничены. Основа закладывается дома, в семье, что в некоторых случаях очень прискорбно.

Записав все, что хотела, я поблагодарила ее и уже собралась защелкнуть брифкейс. Она снова сняла очки, сощурилась от света.

– Он неплохой мальчик. Алекс написал мне короткую записку после того, как ударил меня.

– Она у вас?

– Разумеется. Дома. Я сохранила ее, как поступаю со всем, что дают мне дети. Алекс нарисовал меня, большими буквами написал «ИЗВИНИТЕ», изобразил поцелуи и объятия. Не каждый ребенок на такое способен.

Я улыбнулась и задалась вопросом: почему в моих записях об Алексе нет ничего об этом рисунке.

– Карен, вы учили Алекса несколько лет. Когда, по-вашему, его поведение изменилось?

– Шестнадцатого декабря две тысячи первого года, – ответила она, печально улыбнувшись. – В тот день, когда Алекс сообщил мне, что умер его отец.