Хелен Браун - Кошки-дочери. Кошкам и дочерям, которые не всегда приходят, когда их зовут

И тем не менее из всех теорий возникновения рака была лишь одна, которой я могла доверять. Теория невезения. В случае с раком груди, настоящей чумой женского населения, вопроса «Почему я?» или «Почему не я?» даже не стояло.

Если уже слишком поздно и я умру – что ж, все мы когда-нибудь умрем.

Я потянулась за чистым листом бумаги.

Что я хочу увидеть/сделать до того, как умру

– Еще раз съездить в Париж и долину Луары. Посмотреть сад Моне в Живерни и Версальский дворец.

– Съездить в круиз по Северной Европе. Да, мы уже настолько старые!

– Слетать в Сан-Франциско и увидеть осень в Северной Америке.

– Посетить галереи Чикаго, а также Бродвей и галереи в Нью-Йорке.

– Лас-Вегас. А почему бы и нет? Всегда хотела своими глазами увидеть закономерный итог западной цивилизации.

Согласна, я не оригинальна. Но ничего плохого в этом не вижу.

На третьем листе бумаги я написала:

Что мне нужно на самом деле…

Ручка застыла над бумагой.

Друг.

У меня много замечательных друзей, но они с головой погрузились в семейные хлопоты и работу. Не хочу становиться для них еще одним поводом для беспокойства. Были в моей жизни и другие друзья. Те, кому я помогала разобраться с проблемами и выступала в роли участливого слушателя, а не наоборот. Для них я всегда была человеком, на которого можно опереться. Может, я боялась собственной ранимости…

Мне нужен был кто-то, кто поймет мою боль, но не будет раздувать трагедию из легкого приступа мигрени. Кто не станет все время возвращаться к собственным проблемам. Кому не в тягость будет сидеть рядом день и ночь. Друг, который знает, когда меня нужно обнять, а когда следует оставить наедине с собой. Друг, который знает, как меня рассмешить.

Я с улыбкой перечитала список требований к идеальному другу. Вряд ли найдется человек, соответствующий моим запросам. Но вот кошка…

Опустившись на колени рядом с кроватью, я достала из-под матраса серебряную коробку с наработками для свадьбы. Сняла крышку и перевернула ее; по полу разлетелись фотографии роскошных невест и пышных церемоний. Записки с жалобами и мечтами идеально поместились в коробке. Я закрыла крышку.

Дверь приоткрылась, и в проеме появилось обеспокоенное лицо Филиппа. Милый мой. Он поставил на тумбочку стакан воды и помог мне лечь.

– Как думаешь, где она сейчас? – спросила я.

– Лидия? – уточнил он, укрывая меня простыней и ласково целуя. – Уже в самолете.

Я представила, как она ковыряется в вегетарианском обеде где-то в небе над Индийским океаном.

И счастливо скользнула в сон без сновидений.

К утру настроение у меня улучшилось. Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет. Рядом спал Филипп. Я разбудила его, и мы пошли выпить кофе и купить свежего хлеба.

Независимо от того, что принесет мне этот день, все будет хорошо. Я как-то смотрела передачу Стивена Хокинга о Вселенной. Тот факт, что все мы сделаны из звезд, странным образом меня успокаивал. Наши тела в буквальном смысле состоят из частиц, оставшихся после Большого взрыва. Мы не умираем. Мы превращаемся в звездную пыль. Пыль к пыли.

Я надеялась, что смогу быть храброй, как мама. Когда у нее диагностировали рак кишечника в последней стадии, она восприняла новость стоически. «Я уплываю на свой остров, – сказала она с мечтательной улыбкой. – Там так красиво. Я его уже почти вижу. Я возвращаюсь на Бали». У женщин в нашей семье какая-то мистическая связь с островами?

Кажется, в тот момент мама больше заботилась о нашем благополучии, чем о своем. Пока рак пожирал ее внутренности, а кожа приобретала восковой оттенок, она целыми днями принимала гостей, стремящихся выразить сочувствие, и отвечала на телефонные звонки тех, кто был не в силах скрыть свое горе.

Когда боль отступала, она просто лучилась счастьем и говорила, что это лучшие дни в ее жизни. Как-то мы сидели вдвоем, а мама подняла костлявый палец и сказала: «Смотри на меня. И запоминай».

Местный священник навестил ее, чтобы удостовериться, не пришла ли пора провожать прихожанку в последний путь. Я отвела его к ней в комнату и закрыла дверь. Мама нечасто ходила в церковь, зато пела в хоре. Она всегда говорила, что ее молитва – это пение. Через несколько минут священник вышел; он выглядел потрясенным и все говорил, что никогда прежде не встречал настолько умиротворенного человека. Шах и мат.

Наполовину актриса, наполовину гуру, мама ослепляла нас всех.

Присев на кровать, я слушала, как мама планирует собственные похороны, и делала пометки в блокноте. Она не хотела, чтобы гости сразу впали в уныние, поэтому выбрала в качестве первой песни «Утро настало» Кэт Стивенс. Затем мама хотела, чтобы друзья из хора выстроились перед алтарем и спели ее любимый гимн «Дай мне, Господи, быть орудием Твоего мира». Слова, приписываемые святому Франциску Ассизскому, – высшее выражение материнской любви: «Дай мне, Господи, утешать, а не ждать утешения, понимать, а не ждать понимания, любить, а не ждать любви».

– Я так волнуюсь, – прошептала мама. – Как думаешь, сколько людей придет?

– Не знаю, – ответила я, стараясь придумать цифру побольше. – Человек сто пятьдесят?

– И все? – Маму мой ответ не обрадовал.

– Ну, нет. Может, в два раза больше.

Устроившись поудобнее на подушках, чья белизна подчеркивала ее заострившиеся черты, мама довольно улыбнулась.

– А когда гроб будут выносить из церкви, пусть кто-нибудь поет «Bali Ha’i» [14], – продолжила она давать инструкции.

В 1963 году мама прославилась в городе, сыграв Кровавую Мэри в мюзикле «South Pacifi c». Я спросила, не знает ли она кого-нибудь из местных, чей голос может сравниться с ее. Мама весьма категорично покачала головой. Тут потребуется исполнитель международной величины. Вот Сара Вон [15]подошла бы.

– Да, потрясающее будет зрелище, – вздохнула мама. – Жалко, что я не смогу прийти. Хотя, думаю, часть меня все-таки будет там присутствовать.

Сомневаюсь, что я когда-нибудь смогу быть такой же сильной ради своих детей. По сравнению с мамой я настоящая трусиха. Хотя мы с ней нередко ссорились (в основном по поводу секса и замужества), мы были очень близки. Фактически, мы спорили с собственным отражением. Я до сих пор иногда набираю мамин номер, чтобы ощутить связь с ней.

Будучи журналистом, мама с раннего возраста приучала меня к печатной машинке. Я, конечно, сопротивлялась, как могла, но в результате стала именно тем, кем она хотела меня видеть. Когда мы узнали, что мама умирает, я ощутила виноватое предвкушение свободы. Наконец-то я разделаюсь с образом, в рамки которого она меня загнала! Но было слишком поздно. Я жила по ее выкройке.