Сара Маккой - Дочь пекаря

Кладбище Св. Себастьяна

Гармиш, Германия

23 мая 1942 года

Йозеф пришел на кладбище к вечеру. Дикие маки цвели между плитами и гранитными крестами. Закатное солнце удлинило тени, цветы казались выше и ярче. Они колыхались от каждого ветерка, радужными лепестками словно тянулись в небеса к незримому.

Йозеф провел день с герром Шмидтом за ваттеном [45]и кексом с изюмом и, возвращаясь обратно, вдруг увидел указатель: «Кладбище Св. Себастьяна». Смерть Петера все еще омрачала его сны, призрак часто мучил его, но он привык. Помогали метамфетамины и выходные в Гармише. Город стал ему знакомым, почти родным, но прийти на кладбище он покуда не осмеливался. Да и зачем, ведь пепел Петера развеян западным ветром и, скорее всего, смешался с землей где-нибудь в мюнхенском Хофгартене, и растут на нем теперь гвоздика и болиголов. Йозеф представлял себе, как люди гуляют по траве, не подозревая, что топчут прах человека по имени Петер Абенд.

Он и сам не знал, что привело его сюда. Но вот перед ним скромная плита: «Петер Клаус Абенд, любимый. 1919–1938».

Вокруг дат – сухой венок из маргариток. Наверное, Труди повесила. У Йозефа не было ни братьев, ни сестер. Отец погиб в автокатастрофе, Йозеф по малости лет его не запомнил. Мать, овдовев, ожесточилась и стала суровой поборницей дисциплины. Она верила, что тяжкий труд и прилежание помогут им снова найти счастье; поощряла Йозефа, когда он вступил в юнгфольк, и дожила до его присяги. Умерла через два года после его переезда на восток, в Мюнхен. Ее нашла подруга, соседка, – окоченевшее тело залито кровью от шеи до живота. Доктора сказали: острый туберкулез. Йозеф давно не был дома и редко говорил с матерью, так что и не помнил, кашляла она или нет. Она отменно вышивала цветы, и Йозеф, заплатив немалые деньги, украсил ее гроб всеми цветами, какие вспомнил. Решил, что ей бы понравилось.

Ярко-красный мак трепетал над плитой. Кто будет горевать, когда умрет Йозеф? У него нет сестры, чтобы сплести венок из маргариток, нет братьев, чтобы продолжить род. Друзей много, но если его не станет, они не так уж огорчатся. В меркнущем свете дня, стоя над могилой Петера, он попытался вообразить собственные похороны. Хозяйка квартиры в Мюнхене, конечно, придет из уважения и чувства долга. Может быть, парочка девиц, за которыми он ухаживал. Фрау Бауманн будет плакать, но не придет: все знают, что она проститутка, на похоронах мужчины ей не место. Во всяком случае, она будет горевать, может быть, больше других; это согрело его. Может быть, придут Шмидты. Он сблизился с герром и фрау Шмидт и наблюдал, как Элси из неуклюжей девочки расцвела в юную женщину. Они люди настоящие, чувствуют искренне. Да, они придут. Он представил себе, как Элси стоит с букетом васильков и утирает слезы платочком. Прекрасна даже в скорби.

– Ты умнее, чем я думал, – сказал он вслух, потряс головой и рассмеялся – как странно говорить с мертвецом, которого к тому же нет в могиле. Но в мыслях-то есть.

По слухам он знал, что Гейзель еще очаровательнее сестры, и репутация щедрой любовницы шла ее красоте. Он хотел приехать в Лебенсборн в Штайнхёринге – не для того, чтобы стать компаньоном, но надеясь чем-то помочь Гейзель и сыну Петера. Его прошение отклонили: недостаточно здоров. Женщины Лебенсборна охранялись так надежно, что и сотня крепелей не склонила секретаршу архива выдать ему личное дело Гейзель. В общем, Йозеф бросил добиваться свидания. Его мигрени не отступали, дозы увеличивались.

Он не спал ночами, подсчитывая, сколько боли причинил: невеста, овдовевшая до свадьбы; две семьи – Шмидты и Абенды; изгнание дочери; сын без отца, да и любовь к Хохшильдам не вполне ушла из его сердца. На верности Рейху все это, впрочем, не сказывалось. Он вновь и вновь прокручивал ту сцену в Хрустальную ночь, оправдывая себя, и приходил к выводу, что хоть Хохшильды и были евреями, Петер поступил безрассудно. Йозеф не жалел о своей ярости – лишь о том, что не сдержался. Смерть Петера была ошибкой, этого он не мог отрицать и не мог себе простить. «Очень вредно отрицать факты, которые существуют» [46]– так написано в «Майн кампф».

Вина мучила Йозефа и после того, как он два года назад навестил фрау Абенд. Позже он снова заходил к ней, но Труди заявила, что мамы нет дома, не смущаясь тем, что мамин голос доносился из гостиной. Значит, решил Йозеф, его прошлый приход скорей разбередил горе, чем утешил. Но где же найти искупление? В сильном расстройстве он вновь забрел в пекарню. Шмидты встретили его как блудного сына. Только они были связаны с Петером, и через них он надеялся что-то исправить.

Он наклонился к могильной плите и сорвал цветок. Запах – как у рулета с маком.

«Немецкая пекарня Элси»

Эль-Пасо, Техас

Трейвуд-драйв, 2032

16 ноября 2007 года

Реба вошла в пекарню за четверть часа до закрытия. Гостеприимно и знакомо зазвенел жестяной колокольчик. Из-за кухонной занавески выглянула Джейн: – О, привет, подруга.

Она обняла Ребу, и та лишь слегка напряглась. Даже чуть приобняла Джейн в ответ и сама удивилась, до чего это приятно.

– Ты как? – спросила Джейн.

– Жива.

– Ой, это не ответ. Плесень на корке тоже жива. Надеюсь, ты еще не заплесневела. Если ты к маме, ее сегодня нет, пошла к врачу. Шлеп-скреб.

– Что-что?

Джейн рассмеялась.

– Мы так называем гинекологический осмотр. Мы к тесту лучше относимся, чем врачи – к женским органам. Сначала жмакают сиськи, как глину бесчувственную, потом эти палочки, бумажные подкладки, чтобы не только больно, но и стыдно. Я четыре года на нее наседала, чтоб она проверилась. Ненавидит врачей, хоть папа и был врач. – Она почесала в затылке. – Ну, может, это только гинекологи такие. В общем, я ее уговорила. Ты еще молодая, не знаешь, а как стукнет сколько-то лет, сразу везде растут какие-то шишки, блямбы, засыпаешь – нет ничего, просыпаешься – а у тебя на заднице грейпфрут. Страшно. – Она перекинула полотенце через плечо. – Ну ладно, не грузись. Какую пользу тебе нанести?

Реба и сама не знала точно, зачем пришла. Выходя из дома, твердо вознамерилась поговорить о немецком Рождестве, но за этим можно было залезть и в Интернет. По дороге сказала себе, что надо сфотографировать пекарню – вдруг фотограф сделал мало кадров, но фотоаппарат забыла. На парковке она вдруг поняла, что на завтрак съела лишь пару разогретых сосисок в тесте, так что, может, это желудок сработал быстрее мозга. Но теперь она уже и не знала, что сказать.

– Я… я… – Реба ущипнула переносицу и вздохнула.

Рики официально съехал от нее неделю назад. Сказал, что дает ей возможность выбрать, чего же она хочет. Пара дней легкости и благодарности за дарованную свободу – а потом на опустевших полках обосновалась застарелая тоска.