Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит

– Шлюха, – сказал он, и она содрогнулась всем телом от затылка до пальцев ног, такого ей еще никто никогда не говорил, конечно, это могли сказать Марии из Брницы, еще незадолго перед тем во дворе Катарина ждала, что кто-нибудь крикнет ей нечто подобное, по этого не случилось, а теперь человек, которому поручено вести путников, но не распоряжаться их душами и телами, прошипел это слово, будто разговаривал со своей женой, которая, конечно, была не шлюхой, а почти святой женщиной. Не обращая внимания на крестьянина, который все еще стоял у входа, он подошел к ней вплотную, так что она почувствовала исходящий от него тяжелый запах грязного тела, может быть, также запах ночного сношения, недосыпа с женщиной – такими же, как эта вонь, были и его слова: спуталась, шлюха, на паломничьем пути. Не хватало только слова «сука». Он притянул ее к себе и пахнул на нее своим мясным и фасолевым дыханием:

– А что сказал бы отец? Что скажет Полянец, когда об этом узнает?

Она вырвалась у него из рук и отстранилась: с отцом своим я буду говорить сама. Крестьянин, все еще там стоявший, одобрительно кивнул головой. Михаэл хлестнул по нему взглядом, и тот больше не кивал, исчез за дверью, умнее будет, если он тоже посвятит себя вареной фасоли. Катарина стояла у стены в напряжении: если он еще раз схватит меня за руку, я закричу или укушу его. Но он больше не приблизился. – Иди наверх, – сказал он. Молодая слабая женщина имела над этим огромным тяжелым человеком какую-то невидимую власть. Она пошла наверх, там все равно было лучше, чем на дворе среди толпы. Он открыл какие-то двери. В маленькой комнате на столе лежал кусок хлеба, рядом стоял кувшин с водой.

– День-другой посидишь на хлебе и воде, – сказал он, – это уже решено. Пока господа не решат, что с тобой делать.

Двери закрылись, и она слышала, как Михаэл повернул ключ в замочной скважине.

– Еще зайду, – сказал он, стоя уже по ту сторону дверей, – тогда поговорим.

Она слышала удаляющиеся тяжелые шаги, заскрипели ступеньки лестницы под навалившимся на них грузом.

Пока господа не решат. Что они должны решить? Сейчас она отчетливо вспомнила протокол, который когда-то нашла в отцовских бумагах: судебный пристав отвел в сентябре Марию из Брницы в приходский дом, но она сбежала, ее нашли у сестры на Брегу, пристав угрожал ей тисками, после чего она во всем призналась и рассказала, что господин с ней делал. Катарина запомнила имя, даже написанную на бумаге дату, конечно, ей тогда очень хотелось узнать, что же случилось с этой Марией из Брницы, что хотели у нее выведать и что господин с ней делал. Это было давно, она никогда не решалась спросить об этом отца; теперь она сама такая Мария из Брницы, ее будут допрашивать, что господин с ней делал и что делала она, ей вдруг стало страшно любого вопроса и любого своего ответа, который она вынуждена будет дать. Отец, – подумала она, – где сейчас твое «Благословение дому», где оберегающий тебя святой Рох и прижавшийся к твоим ногам верный пес Арон, помоги мне; помоги мне, мама Нежа, на небесах имя твое Агнес, и волосы у тебя все еще такие же темные, как у нее самой, у Катарины, она унаследовала их от матери, Нежа – земное имя, пусть на небе тебя зовут Агнес, помоги, дорогая Агнес, из-за облаков. И что сейчас с Симоном? Он, наверное, недалеко, ничего, сказал он, все будет хорошо, уж он это знает, он столько пережил, постепенно она успокаивалась, почувствовала голод, села к столу, отломила кусок хлеба и начала жевать, ни о чем не думая – на хлебе и воде, отогнав мысли о судебном приставе, все-таки можно жить, если тебя оберегает близость любимого человека, он недалеко, все как-нибудь разрешится.

Из окна ей виден был двор, женщины мыли котлы, счищая с их краев остатки пищи, откуда-то подошел пес – их пес, приблудный, какая-то женщина замахнулась на него палкой, послышался глухой звук от удара о его облезлую спину, он поджал хвост и бросился к выходу со двора, там его пнул ногой местный стражник; ну хоть бы пес его укусил, – подумала Катарина, но он этого не сделал, скуля, выбежал на дорогу – этот пес был предназначен для пинков и побоев; у Катарины что-то сжалось в груди, ей было жаль пса, спасшегося вместе с ними, жаль их мула, которого нигде не было видно. На дворе становилось все спокойнее, фасоль была съедена, рудокопы ушли на работу, паломники-мужчины отправились отдохнуть, все затихало на время послеобеденного пищеварения. Только папаше Тобии что-то не давало покоя, он расхаживал между котлами и занятыми своим разговором женщинами, ходил туда и сюда в своем длиннополом плаще, потряхивая седой бородой. Какой-то бес не давал ему утихомириться, он должен был что-то придумать. И придумал, взмахнул палкой в сторону окна, где стояла Катарина, и закричал: – Женщины развратны!

Находившиеся у котлов женщины что-то ему возражали, их болтовня вдохновила его еще больше. Сильным голосом он начал кричать в сторону окна:

– Женский род злобен, подл, исполнен яда.

Катарина отстранилась от окна, села и стала слушать его крики.

– Женский род нетерпим, надменен и полон неверия, он распутничает на паломническом пути. В нем нет искренности, он не уважает закон, бездарен, неразумен, не ценит права, правды и справедливости. Женщина непостоянна, изворотлива, необузданна, спесива, алчна, коварна, суматошна, болтлива, опасна, вздорна, скользка, легковерна, склонна к пьянству, к созданию всяческих затруднений, это ведьма – въедливая, хищная, необязательная, честолюбивая и суеверная, непристойная, безграмотная, злоречивая, двуличная, сварливая, пронырливая, вечно шпионящая и мстительная, льстивая и подобострастная, быстрая в гневе и ненависти, полная лжи и всяческих выдумок, трусливая, неблагодарная, зверски жестокая, дерзкая и хитрая, непокорная…

Катарина заткнула уши, по двору разносился смех, странники подходили к оратору, поглядывая на ее окно, Тобия посохом опрокинул вымытый котел, так что раздался глуховатый гром, и закричал еще яростней:

– Никогда, ни за что не разрешай женщине наступить тебе на ногу. Потому что на следующий день эта курва захочет встать тебе на голову. Ее глаз – это глаз паука, ее ум – из обезьяньих ужимок и сыра, который лисица выманила у вороны.

Катарина села на стул. Что это такое, что все это значит? – и плечи ее затряслись от внезапного рыдания. – Куда я попала, – подумала она, – Господи Иисусе, что со мной будет?

Наступила ночь, небо усеяли звезды, Катарина думала о Симоне, о травяном ложе, об упоительных ночах, которые они провели вместе. Она была голодна, любовь не может полностью насытить человека, а хлеб и вода – лишь настолько, чтобы он не умер, она пыталась погрузиться в сон с мыслью о любимом, О пробудившемся в ней чуде – в душе и теле, во всем окружающем ее пространстве, хотя она сидела под арестом на хлебе и иоде и ее ожидал какой-то допрос и решение господ о ее и его будущем, об участи их обоих. Пребывание на хлебе и воде – наказание, которое уже осуществляется, и то, что ждет впереди – изгнание из братства паломников, может быть, общественное поношение, когда ее выставят на позор перед всеми – ничто не могло заглушить того, что она ощущала всем телом, что было в каждом движении ее мысли, того, что она пережила впервые и с такой силой. Она не спала и слышала, как отпирается дверь. Темный дверной проем загородила огромная тяжелая фигура. Это был Михаэл. На груди у него поблескивала золотая цепочка, он надел ее, чтобы придать себе побольше важности, а может быть, и для того, чтобы не казаться слишком пьяным. Она встала и невольно отступила к стене.