Ральф Ротман - Юный свет

– Понятия не имею. Свалю куда-нибудь. А вы не знаете, где сейчас собака?

Он сощурился на солнце, опять затянулся, да так, что щеки глубоко запали. Потом выплюнул крошки табака.

– Что за бред?… Я имею в виду, сваливать куда-нибудь. Отчего бежать-то? Натворил что-нибудь?

Я не ответил, возил сандалией по земле, разгребая пробки, валявшиеся под окном. Некоторые еще блестели, а остальные уже заржавели. Старик глотнул пива.

– Ты же Текумсе или уже нет? А я – старый Херонимо, вождь апачей, и скажу тебе: бегства не существует. Куда бы ты ни шел, ты остаешься в этом мире, мой мальчик. А он везде одинаков. Так что оставайся там, где ты есть. А если грянет буря, скажи себе: все пройдет. Даже самое плохое.

– Вы так считаете?

– Уверен. Кто может тебе что-то сделать? Вселенная совершенна, понимаешь? Ни убавить, ни прибавить. Даже если ты давно умер, ты будешь жить вечно.

Он постучал себе по виску.

– И если ты выбрал свободу, с тобой ничего не может случиться. Никогда.

Когда я свернул на нашу улицу, я увидел его уже издалека и побежал быстрее. Тяжелая банка в рюкзаке била меня по спине, но я не обращал внимания на боль. Я перепрыгнул через изгородь, чтобы сократить дорогу. Это на самом деле был наш велосипед, стоявший перед дверью. Шины в порядке, насос с деревянной ручкой на месте и даже инструменты в сумочке – все в целости и сохранности. Только не было крышки звонка с выгравированным листиком клевера.

Я взбежал по лестнице. Дверь в квартиру открыта настежь. Отец, в вельветовых штанах и черной футболке, сидел на диване. Бросил на меня короткий взгляд. Он читал бумагу, лежавшую перед ним на столике. Я покашлял, но остался стоять в дверях.

– Мне очень жаль, папа. Прости, пожалуйста. На секунду отвернулся, а его уже и нет как нет. Наверное, те, другие, заранее нацелились на него… Я хочу сказать, что в следующий раз буду запирать на замок, обещаю. А крышку я куплю. На свои карманные деньги или как еще. Съезжу в Штекраде, в эти велосипедные лавки у вокзала. Там не так дорого. И потом…

Отец хмурил брови. Похоже, он меня не слушал. Только глянул в мою сторону и быстро перевернул бумагу. Все еще держась за ручку двери, я вытянул шею. Солнце светило прямо в горку, ее отполированное стекло, блестели натертые воском половицы и пара начищенных коричневых ботинок, а меня вдруг пронзил страх, словно током ударило. В дверном проеме, скрестив ноги и сложив руки на груди, опершись о притолоку, стоял господин Горни. В костюме и светло-голубой рубашке. Я поздоровался с ним, но он на мой «добрый день» не прореагировал. Узкий рот, нижняя челюсть подергивалась, словно он стиснул зубы. Тишина сгущалась и все больше давила. Я сделал шаг в сторону, уходя из поля зрения мужчин.

Отец был бледен. Большим и указательным пальцем он тер себе щеку, там, где пролегли вертикальные складки, потом закрыл глаза.

– Ну, хорошо, Конрад. – Он щелчком скинул бумагу, спланировавшую на ковер. – Значит, будем считать, что все вопросы решены. Верно?

Тяжело вздохнув, он встал и показал рукой на дверь Он был выше Горни и намного красивее. Волосы на затылке кучерявились, как обычно, когда он давно не был у парикмахера, футболка молодцевато облегала тело, толстые вены извивались по руке. Пальцы, в которых он зажал сигарету, дрожали. Еле-еле, едва видно. Горни наверняка этого не заметил.

– А теперь – проваливай.

Но господин Горни не двинулся с места, во всяком случае, не сразу. Лишь задрал подбородок и прищурил глаза.

– Ты давай не очень-то… – Он сунул руки в карманы брюк, побренчал ключами и, казалось, выдавил слова, не разжимая губ: – Не стоит наглеть. Я ведь и по-другому могу заговорить. Достаточно одного звонка, и тебе это известно. Всего три цифры.

Отец кивнул. Он выглядел расстроенным и каким-то таким, словно голова вдруг стала неимоверно тяжелой.

– О’кей. Делай, что хочешь. Помешать тебе я не могу. А сейчас – иди. Я два раза не повторяю…

Горни оттянул левый рукав, чтобы посмотреть на часы. Но их там не было, и он быстро почесал покрасневшее запястье. Потом внимательно осмотрел стены и пол комнаты, как будто собирался их обмерить, отлепился от притолоки, где все еще был виден мой карандашный рисунок, и не спеша вышел на лестничную клетку.

– Значит… – Он провел по плинтусу, отделявшему покрашенный масляной краской цоколь от обоев, осмотрел палец. Потом поднял взгляд к маленькому оконцу под крышей. Мать поставила туда на полочку вазу с сухоцветами. – До конца месяца вы уберетесь отсюда.

Не закрывая за собой дверь, он спустился по лестнице. А я протянул руку, хотел взяться за ручку, но тут отец повернулся и захлопнул дверь таким сильным пинком, что она опять распахнулась и едва не ударилась о горку. Я еле успел поймать.

– Что он имел в виду, сказав до конца месяца?

Отец только покачал головой. Уставившись на дымоуловитель, сову с желтыми глазами, в которых отражалось окно, он что-то обдумывал. Я повернулся, увидел под креслом ту самую бумагу. Но когда собрался нагнуться за ней, он положил мне руку на плечо и подтолкнул на кухню.

– Мне пора уходить. Соберешь мне что-нибудь поесть?

Снимая на ходу футболку, он прошел в ванную, а я достал из буфета хлеб. Ручка хлеборезки скрипела так, что зубы сводило. Намазав шесть кусков маргарином, я не нашел ничего, что можно было бы положить сверху. Холодильник был пуст. Я вытер руки о штаны и вышел на балкон, облокотился на парапет. Зевнул так, что изо рта потекли слюни.

В низине свистел паровоз. Шум колес нарастал, и конца этому не предвиделось. Шел один из тех длинных составов с углем, под которым гвоздь, если положить его на рельсы, становился от расплющивания таким тонким, что наконечник для стрелы из него уже нельзя было сделать. Он складывался, как бумага. А из пфеннига получалась розочка. Я отошел от парапета, уселся на стул и вздрогнул, когда она вдруг появилась у меня за спиной. Стоя за занавеской.

– Ну, ну. Чего так испугался-то? – пробормотала она. – Совесть не чиста?

Штору она так и не отдернула, и я ничего ей не ответил. Смотрел в сад, где в кустах носились синицы, а фрау Горни развешивала белье, среди которого была и майка с гербовым орлом. Я чувствовал себя усталым, потер глаза и втайне надеялся, что она либо уйдет, либо закроет окно. Но она стояла у меня за спиной. Я слышал, как она жевала жвачку, от нее пахло духами, которые нравились мне гораздо больше, чем духи моей матери. Только она вылила на себя слишком много.

– Если бы не эта жарища… – Она зашуршала пачкой, а потом чиркнула спичкой. – Но на завтра обещали дождь.

Я опять ничего не ответил, лишь пожал плечами.

– Точно, точно.

Дым просачивался сквозь штору.

– Когда товарняк громыхает так громко, на следующий день всегда идет дождь.