Джо Питерс - Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство

– Вы не имеет права нас обыскивать, – высокомерно заявил я.

– В таком случае, – спокойно ответил он, – я звоню в полицию.

– Вы видели, как мы что-то крадем? – Я продолжал спорить.

– Нет, но мы знаем, что пропали пожертвования нескольких наших прихожан.

– Может быть, это кто-то из церковнослужителей украл их, – предположил я.

– Нет, Джо, это не так.

Я старался спорить как можно дольше, отчаянно надеясь что-нибудь придумать, прежде чем придется вывернуть карманы и быть разоблаченным.

– Выворачивай карманы, – приказал я Томасу голосом, полным праведного гнева от таких ложных обвинений. – Просто чтобы показать ему, что у тебя ничего нет.

За считанные секунды, пока священник отвлекся на движения Томаса, я переложил краденое из карманов в трусы, почти кастрировав себя острыми краями купюр. Когда он увидел, что у Томаса ничего нет, он повернулся ко мне.

– В моих карманах пусто, – сказал я, с готовностью выворачивая их наизнанку и молясь, чтобы что-нибудь из пожертвований не провалилось через штанину на пол, пока я стою перед священником.

– Что ж, вполне справедливо, мальчики, – сказал он, кивком позволяя нам уйти.

Было заметно, что он знал, как обстоят дела на самом деле, но решил пока что не преследовать нас. Я выходил из церкви так осторожно, что со стороны могло показаться, что я наложил в штаны. Вернувшись домой, я сказал матери, что мы должны завязывать с нашими махинациями, потому что священник нас почти поймал, и ей это не понравилось.

Тем же вечером он пришел к нам домой и сказал маме, что больше не хочет видеть в церкви нас с Томасом.

– Почему? – спросила она, и ее глаза наивно расширились, как будто она впервые услышала о существовании какой-то проблемы. – Что они натворили?

– Они крали деньги из пожертвований, – мягко сказал он, беспокоясь о том, чтобы не слишком шокировать несчастную, милую женщину такими постыдными новостями о ее детях.

Она снова устроила прекрасный спектакль, сказав, что не может поверить услышанному, и привела нас за уши к священнику. Мы же все равно скулили о собственной невиновности и обвиняли во всем церковнослужителей. Священник выглядел довольным, будто справедливость восторжествовала.

– Спасибо, что занялись ими, – сказал он. – Разумеется, вас всегда рады видеть в нашей церкви, но не их.

Но после этого матери стало совершенно наплевать на церковь, а мы с Томасом получили очередную взбучку за то, что стали слишком жадными и брали слишком много.

– Но это же ты их тратила! – запротестовал я, и моя смелость росла с каждым спором. Но она не желала ничего слышать, особенно от меня, – она просто хотела выпустить свой гнев из-за того, что потеряла такой хороший источник до хода.

На следующий день я снова отправился в детский дом, чтобы обработать последние полученные синяки и кровоподтеки, но потом снова появилась мать, извиняясь и обещая начать все сначала, если я вернусь домой. И снова я позволил ей убедить себя и вернулся.

Тем временем, она перешла от набегов на церковь к мелким воровским вылазкам по магазинам, давая нам очень точные инструкции о том, что она хотела получить. Больше всего она любила одежду и точно говорила, какой ей нужен размер. Мы с Томасом стали очень опытными воришками, складывающими в свои рюкзаки вещи, которые она позднее могла продать в пабе. Это могло быть чем угодно: от кухонной утвари до игрушек – все, что захочет мать. Она вскоре осознала, что может, загоняя добытые нашим воровством вещи, получать бóльший доход, чем заставляя нас мыть машины, так что стала еще амбициозней в своих запросах. Как-то раз мы втроем – я, Томас и мать – проходили мимо магазина с велосипедами, и она сказала, кивнув в сторону тех, что были выставлены снаружи:

– Я хочу эти. Все четыре.

Я не знал, как мы вдвоем сможем забрать четыре велосипеда, так что нам пришлось привлечь пару знакомых и убедить их, что это будет шутки ради. Мы собрали все свое мужество, пока находились вне поле зрения, и потом помчались со всех ног, сняли велосипеды со стоек и с громким смехом укатили на них под гневные крики хозяина магазина. Мне никогда не нравилось красть, но все же это было лучше, чем терпеть побои, и я всегда испытывал приятный всплеск адреналина. Помимо желания избежать наказания от мамы за неподчинение ее приказам, я хотел сделать что-нибудь, чтобы угодить ей, за воевать ее любовь, постараться доказать, что ей не нужно вечно ненавидеть меня только из-за того, что я был папиным любимым сыном. Я ведь был и ее сыном тоже, и был готов выполнить любое желание матери (в разумных пределах), чтобы почувствовать ее любовь.

Меня всего однажды поймали на воровстве в магазине, в «Вулвортсе» [6] . Я был с Томасом, но ему удалось смыться до того, как меня схватили. Я пришел в ужас, когда сотрудник службы безопасности магазина [7] , поймавший меня, сказал, что собирается позвонить матери. Это была куда более пугающая перспектива, чем иметь дело с полицией. Я тщетно молил о пощаде, и, в конечном счете, управляющий магазином позвонил и в полицию, и матери. И снова я оказался в ловушке. Я сидел и смотрел в пол, не в состоянии сказать что-нибудь в свое оправдание, потому что мать стояла прямо рядом со мной и ловила каждое слово. Полиция спросила управляющего, будет ли он выдвигать обвинения.

– Нет, – ответил он. – Я рад оставить все как есть, потому что вижу, что у него достаточно строгая мать.

– Ох, поверьте мне, – сказала мама, – я уж с ним разберусь, когда мы вернемся домой. Он никогда не совершит ничего подобного снова.

Управляющий магазином выглядел удовлетворенным, наблюдая, как меня буквально за ухо тащат из его кабинета. Как только мы оказались дома, мать избила меня за то, что я оказался таким бесполезным. Потом я направился в детский дом в поисках убежища, сказав работникам, что я не хочу больше оставаться дома. Иногда мне казалось, что я попал в замкнутый круг, который невозможно разорвать – детский дом, обратно к маме, детский дом. Во всяком случае, у меня был выбор, и это придавало мне сил.

Мы с Томасом становились ближе с каждым годом. Мне было пятнадцать, ему было почти тринадцать, и он стал моим самым близким другом на всем свете, кроме того, что был моим любимым младшим братишкой. Я знаю, что он прошел через такие же суровые испытания, как и я, из-за чего между нами возникла особая связь, которой я никогда не разделял с кем-то еще. По выходным, когда я был дома и у нас с ним было свободное время, мы воровали в соседском саду яблоки, приводя соседа в бешенство. Или просто выбирались в лес за нашим домом, чтобы поговорить о своей жизни и о том, что мы собираемся делать, когда станем достаточно взрослыми и сможем окончательно сбежать от матери. Соседи пытались жаловаться ей пару раз на то, что мы лазили к ним в сад, и она, как ни странно, защищала нас. То есть мама ссорилась с ними так же, как со старым добрым Падди, когда мы еще жили в старом доме.