Татьяна де Росней - Мокко

– Да, уже давно.

– Пожалуйста, поцелуйте ее за меня.

– I will, [58]Джустин.

Арабелла повесила трубку. Я позвонила в больницу. Выяснилось, что сегодня дежурит одна из моих любимых медсестер. В состоянии Малькольма никаких изменений. Состояние стабильное. Папа целый день провел возле его постели. У меня защемило сердце, когда я представила Эндрю в больнице. Он пробыл там целый день… Я поднесла палец к кнопке с цифрой «3». Если нажать на нее, начнет набираться наш домашний номер. Но я сомневалась. Что я скажу мужу? Что была «у нее» в доме, рассматривала «ее» вещи, рыскала по «ее» квартире, что меня чуть было не обнаружили, а теперь я сижу возле виллы и жду? Невозможно! Но мне очень хотелось услышать его. Сказать, как я по нему скучаю. Что сегодня вечером я скучаю по нему как никогда. Я нажала на «тройку». Звонок в пустоту. Дома – никого. Автоответчик с записью моего голоса, которая мне ужасно не нравится. Звуковой сигнал.

– Эндрю, ты дома? Это я. Ответь мне!

Он ушел. Я попробовала дозвониться ему на мобильный. Снова автоответчик. Я нажала на «сброс», не оставив сообщения. Где он? И с кем?

После той измены я не хотела знать, обманывал ли он меня еще. Я закрыла глаза. Больше никаких вопросов. Я защищала себя. У меня внебрачных связей не было. Хотя я могла бы. Из чувства мести, из любопытства. Но нет, ничего такого. Сожалела ли я об этом? Я не знала. И мне не хотелось об этом думать.

Все переменилось после происшествия с Малькольмом. Отныне существовал только мой сын и его кома. Остальное – дочь, работа, родители, муж, друзья – отошло в сторону. Только Малькольм имеет значение. Он и та незнакомка в доме, на который я сейчас смотрела; та женщина, которая еще ничего не знает, не подозревает даже, что я уже здесь, не имеет ни малейшего представления, что ее ждет и что для нее завтрашний день станет днем, который она будет помнить всю жизнь.

Постепенно свет в окнах виллы погас. Вокруг меня, на проспекте Басков, погружались в темноту другие дома. Оставался только кружащий в ночи луч маяка. Я растянулась на влажной траве и принялась ждать. Это долго – дожидаться рассвета. Непривычно и долго. Я не делала этого с юности, с той летней ночи, которую мы с братом провели под открытым небом у друзей наших родителей, в Севенне. Взрослые легли спать. С нами был еще один мальчик, приятель моего брата, которому я нравилась. Как же его звали? Вышедшее из употребления, старомодное имя… Эймар? Гаэтан? Что-то вроде того. Мне он казался храбрым и жалким одновременно. Он был слишком юным, неловким, нервным. Но забавным. Мы стащили бутылку розового вина, сигареты «Camel» и спрятались в сосновом бору за домом. Мы наблюдали настоящий звездопад и долго ахали, глядя в небо. Ближе к трем ночи моего брата сморил сон. Его друг оказался более стойким. Он даже осмелился поцеловать «старшую сестру». Наши зубы стукнулись друг о друга. Слюна со вкусом розового вина. Мы хихикали, у нас кружилась голова.

Мы были юными, чистыми, наивными. Шестнадцатилетними. Хвастливыми, гордыми своими первыми победами. Все это так далеко… В то лето, когда мне было шестнадцать, мои родители еще оставались веселыми, красивыми, энергичными. Отец любил веселить компанию, был хорош собой и носил слишком длинные бакенбарды. А мать ни на что не жаловалась, беспокоилась о своем загаре и постоянно болтала с подружками.

Тогда они еще были красивой парой. Им оставалось еще двадцать лет до этого удара дубинкой, каким стало для них шестидесятилетие, превратившее их в вечно ноющих пенсионеров. Я подумала, что тогда, в шестнадцать, я ничего не знала о жизни. Ни о том, что нас ждет, когда нам исполняется сорок. В шестнадцать никто не знает, что в будущем неожиданно свалится ему на голову, – испытания, страдание… Никто не знает ничего о старости, которая принесет с собой мучения и с которой уже ничего нельзя будет поделать.

Как я жалела о тех своих шестнадцати годах в эту ночь! Я замерзла, влага просачивалась сквозь мою футболку до самой кожи. Небо было темным, бархатистым, усеянным звездами. Я принялась рассматривать созвездия. Я ни о ком не думала. Я ждала, испытывая чувство, которое можно назвать внутренней яростью. И вдруг лица Малькольма и Эндрю нарисовались на небе, словно это был огромный портативный экран. Малькольм в своем закрытом, отгороженном от всего мире. Эндрю, который исчез из дома. С кем он? И чем он занят? Эти лица вызвали во мне чувство острого, гнетущего отчаяния. Абсолютная чернота, печаль.

Я не смогла вспомнить, когда в последний раз смеялась. Смеялась звонко, от души. Так, чтобы схватиться за бока. Смех казался мне столь же невозможным делом, как и занятия любовью. Смех и физическая любовь – две вещи, которые Эва Марвиль вычеркнула из моей жизни. Потом я вспомнила: я смеялась до слез за несколько дней до наезда на Малькольма. Моя подруга Лора рассказала, что пошла на прием к остеопату из-за сильных болей в пояснице. И забыла перед сеансом переодеть трусики. В результате она оказалась перед ним в стрингах, красная от стыда и почти голая, да и на врача этот неожиданный стриптиз, судя по всему, произвел неизгладимое впечатление.

Мы часто хохотали вместе с Малькольмом, нашим специалистом по шуткам с использованием телефонов. Мы часто устраивали такие розыгрыши, а Эндрю и Джорджия смотрели на нас с осуждением и недоумевали, как вообще можно тратить время на подобные глупости. Имея дома две отдельные телефонные линии с отдельными же номерами, нужно было только выбрать двух абонентов, включить громкоговорители, положить трубки «лицом» друг к другу и позволить завязаться разговору между двумя незадачливыми собеседниками, каждый из которых был уверен, что тот, другой, ему позвонил. Самым впечатляющим получился сюрреалистический диалог между моим отцом (он говорил высокомерно и язвительно, дрожа от возмущения) и представителем фирмы, продающей услуги дезинфекции.

– Что вы несете? Вы осмеливаетесь мне звонить и заявлять, что в моем доме тараканы! Вы готовы на все, только бы заполучить клиента, мсье! Вам не стыдно?

Его собеседник отвечал в издевательском тоне:

– Хм, но ведь вы же сами нам звоните! Если у вас полно тараканов, не надо бояться признаться, мы для того и работаем, господин хороший!

Мы с Малькольмом давились хохотом, зажимали рот ладошками. Другой случай, когда нам с Эндрю и знакомой супружеской парой удалось хорошенько посмеяться, произошел тоже не так давно. Мы сидели на террасе модного и претенциозного ресторана, в котором официантки ходили, словно модели по подиуму, а швейцар с презрением посмотрел на наш старенький «Golf». Когда мы ужинали в окружении элегантной и утонченной публики (нам подавали деликатные блюда с мудреными названиями на квадратных тарелках), молодая женщина – платиновая блондинка в вечернем платье и на головокружительных шпильках – остановилась прямо перед нами, чтобы ответить на звонок мобильного. Рядом с ней на золотистом поводке семенила, сгорбив хрупкую спинку, левретка. Молодая женщина говорила очень громко на плохом английском и стояла при этом в позе, рассчитанной на то, чтобы вызвать всеобщее внимание. Она не видела, бедняжка, что у нее за спиной собачка, кряхтя и пуча глазки, выкладывает спиралькой дурно пахнущую длинную какашку. Эндрю смеялся беззвучно, с закрытыми глазами, плечи у него тряслись.