Джонатан Литэм - Сады диссидентов

Стелла Ким вдруг резко расхохоталась. Почему-то все смеются. Наверное, даже покойники – и те смеются.

– Ну, это-то как раз понятно, – сказала она.

– А почему понятно? Кто этот Цицерон?

Стелла объяснила.

Что могла отстаивать Мирьям Циммер-Гоган на этой высокогорной поляне, истоптанной сапогами, когда на горизонт ее жизни надвинулась ночь? Лишь свое право последней узнать саму себя и понять, что произошло. Сохранить неизменными границы своего “я”, подойдя к своей личной финишной черте. Обозначить какую-то четкую дистанцию, отделяющую ее от Фреда Калифорнийца, который задумал невесть что у себя в палатке, здесь, в этом лесном тупике, под натиском горных запахов и резких звуков, в наступающей темноте. Мирьям чувствовала приближение ночных ужасов уже в третий раз с тех пор, как их джип выехал из Леона и въехал в эти непостижимые джунгли, где заросли сосен и бананов внезапно перемежались с болотами и скрытыми среди чащоб потайными маисовыми полями. Она же с самого Леона не видела ни мыла, ни чистой воды: неужели он способен ее хотеть? Правда, от него несло еще сильнее. Ее запах просто утонет в его вони. Значит, она собиралась сыграть собственную роль на этой авансцене под пологом лесной листвы и небом, исчерченным следами от самолетов. Вернуть себе прежнее предназначение вожака и не допустить, чтобы Фред Калифорниец сумел учинить над ней то, что задумал, – что бы это ни было. Лишить эту фашистскую свинью такого удовольствия. Может, стрельнуть напоследок еще одну американскую сигарету.

На самом деле Мирьям купила в Леоне – удивившись не меньше, чем если б откопала в лавке старьевщика какую-нибудь священную реликвию – радужную пачку “Вэнтедж” еще до того, как началась эта поездка сквозь тьму в горы, еще до того, как они с Томми связались с этим не то ботаником, не то цээрушником. Гвардейцы отобрали у нее эту пачку на первом же блокпосту, а потом она выпросила себе одну сигарету, когда, вернувшись к джипу после допроса, увидела, как трое молодых солдат склонились над трофеем. Один раздербанивал целлофан, другие спешили вытащить по сигарете и прикурить от одной спички. Попадется ли Мирьям где-нибудь в этих горах молочный коктейль с содовой из “Дейвз” или свинина “му-шу” из “Джейд-палас”? Едва ли. Так что придется ограничиться “Вэнтеджем”. Значит, ей нужно до последнего доказывать, что она не робкого десятка, что она способна после допроса развернуться и стрельнуть канцерогенную соску у военных, которые, если отвлечься от их солдатской формы и патронташей, с виду совсем юнцы – вроде тех студентов-пуэрториканцев в столовой колледжа № 560, к которым Мирьям подошла однажды, чтобы продемонстрировать Лорне Химмельфарб, что она нисколечко их не боится и что вообще все люди братья . Точно с таких же позиций она всегда смотрела на нью-йоркских полицейских, на пожарников, да и на бейсболистов, и на малышей-Метс, и на всяких Джонов Стернов и Ли Маццилли.

Она же всю жизнь только и делала, что приближалась к разным группам мужчин в форме и приводила их в замешательство, будь то фаланга на ступенях Капитолия или надзиратели в тюрьме округа Колумбия. Вот и сейчас – что гвардейцы, что сандинисты – все они казались ей просто мальчишками. Бывали ли исключения? Исключения как раз и составляли проблему. Например, ботаник, да, но еще хуже дело было с теми двумя, в чьи руки они попали благодаря идиотизму, а может быть, и подлости ботаника. Этими двумя были Эль Деструидо и Фред Калифорниец. Партизанский главарь Эль Деструидо был настоящим воякой-страшилищем: весь его облик говорил о том, что это существо порабощенное, но, тем не менее, набирающее силу, когда находится в сфере притяжения некой планеты, которая раз в десять больше Земли, Сатурна или даже Юпитера. Перепачканная грязью форма обвисла, сбилась в складки у патронташа, а из-под закатанных рукавов и штанин выглядывали бицепсы и икры, упругие и безволосые – совсем как тело отдыхающего питона. Холщовую шляпу Эль Деструидо надвинул на самые брови, глаза с мешковатыми веками прятались в тени, а усы, ниспадавшие на смехотворно слабый подбородок, тоже, казалось, находились в рабстве у силы тяготения; весь этот маскарад выглядел не убедительнее тех карнавальных костюмов, в которые Мирьям и Томми наряжались по случаю Хэллоуина.

– А как переводится его прозвище – “Разрушитель”? – спросил Томми. – Разрушитель чего?

– Нет, оно значит “Разрушенный”, – пояснил ботаник.

– Скажи ему, что я напишу про него песню.

Ботаник обменялся с партизаном несколькими словами по-испански, а потом сказал:

– Он говорит, что после его смерти о нем напишут много песен.

– Ну, а мою-то я раньше закончу, – похвастался Томми.

На этом переговоры как-то зашли в тупик. По мере того, как партизаны приходили к костру и уходили, а дневной свет убегал в гущу листвы и на прогалине наступал вечер, ботаника в роли переводчика постепенно сменил американец, которого Эль Деструидо с ухмылкой представил: Фред эль Калифорньяно . Казалось, он уже поджидал их в лагере Эль Деструидо, будто рассчитывал, что их притянет сюда магнитом – американцев к американцу. Наряд Фреда в любом другом месте выглядел бы заурядным клише, а в этих джунглях казался удручающе неуместным: серьезные байкерские кожаные штаны, видавшие виды авиаторские очки, висевшие на ленте вокруг шеи, и не менее серьезное байкерское пузо, обтянутое футболкой с портретом Джоплин. Подбородок покрывала не то десятидневная щетина, не то остатки бороды, которую грубо обкорнали ножом. Поначалу он отмалчивался и вел себя тихо, а потом вдруг вышел на передний план, и это почему-то напомнило Мирьям абстрактных экспрессионистов из бара “Сидар”, которые мирно сидели над стаканами виски, а потом вдруг без предупреждения затевали шумную ссору или пытались закадрить какую-нибудь девушку из Беннингтона. А еще Фред походил на кого-то из Розиных бессловесных заговорщиков, которые на собраниях компартии молча копили возражения, как комнатные цветы зла. Теперь ботаника нигде было не видать. Эль Деструидо тоже на время куда-то пропал. Солдаты с мальчишескими лицами щедро делились с гостями бобовой кашей, завернутой в банановые листья, и напитком в жестяных кружках, который здесь называли кофе. В сумерках любые различия легко стирались.

Когда Эль Деструидо вернулся, Томми спросил у него через Фреда Калифорнийца:

– Так ты все-таки революционер, да?

Эль Деструидо довольно кивнул – этот вопрос он понял без перевода.

– Но не сандинист?

Эль Деструидо пожал плечами, и Фред Калифорниец пояснил этот жест:

– Он говорит, что, несмотря на все домыслы американцев, не все революционеры непременно сандинисты.