Джонатан Литэм - Сады диссидентов

– А он знает, что произошло в Леоне? Что разные фракции перестали спорить и наконец-то объединились?

Эль Деструидо поглядел на Фреда, и тот что-то сказал ему по-испански, а потом объяснил:

– Не все фракции.

– Но он борется за победу этой революции, да?

На этот раз Фред и Эль Деструидо переговаривались между собой дольше, чем раньше, и даже смеялись.

– Ну, что?

– Он говорит, что борется, да, но все-таки не за эту революцию . Говорит, что, пожалуй, подождет следующей.

– Следующей?

– Ну да. За одним переворотом всегда следует другой. Потому-то их и называют переворотами, верно?

Не успела Мирьям перебить следующий вопрос Томми, как Эль Деструидо сам напрямую обратился к ним: сказал что-то по-испански и показал на гитару Томми, лежавшую в футляре. И так было понятно, что он хочет сказать, но Фред Калифорниец пояснил:

– Он хочет, чтобы ты сыграл. До того, как ты напишешь про него песню, ему хочется послушать что-нибудь из других твоих песен.

– Спой по-английски, – воскликнула Мирьям. – Сыграй ему что-нибудь из “Бауэри”.

– Умница, – заметил Фред Калифорниец.

Пока Томми исполнял песню “Рэндольф Джексон-Младший”, Мирьям попыталась втереться в доверие к Фреду. Наверное, это был просчет, маленькое тщеславное заблуждение с ее стороны, – но, даже обрушиваясь на себя с самыми жестокими обвинениями, она все равно сомневалась, что именно этот шаг погубил их. Быть может, он предопределил лишь то, что их разлучат, и каждый встретит смерть поодиночке, как Юлиус и Этель [29]. А может быть, все не так: Фред Калифорниец мог положить на нее глаз еще раньше, до того, как она решила завладеть его вниманием в надежде, что он увидит в ней родственную душу – циника, заядлого любителя иронии, – и проникнется к ней симпатией. Наверняка ведь Фред – тоже любитель иронии, раз он сюда забрался? Да ведь, правда? Потому что, если она ошиблась, тогда это по-настоящему страшно.

Во всяком случае, Фред уловил идущие от нее флюиды. Он даже поднял брови, когда она села к нему поближе.

– Странно они вместе смотрятся, правда? – сказала она, кивком показав на Эль Деструидо и своего мужа.

– Ирландцу повезло – забраться в такую даль!

– Томми услышал, что эту революцию делают поэты, но мне кажется, он никогда не видел такую кучу поэтов с автоматами.

Фред почесал бороду грязным большим пальцем.

– Я слышал, он квакеров упоминал.

Мирьям удивилась: вроде бы в тот момент американца не было поблизости? Томми произнес полное название Комитета американских друзей на службе общества, который он любил поминать повсюду, подчеркивая священную роль квакеров как американских simpáticos [30], а заодно рассчитывая, что кто-нибудь спросит: “ А что значит – друзья? ” Один из тех солдат, что помоложе, уже проглотил наживку и задал вопрос, неуверенно подбирая английские слова.

– Да. Он пацифист. – Неожиданно для себя самой Мирьям назвала Томми местоимением вместо имени; такая уловка, от которой ее саму чуть не одолела тошнота, уже граничила с откровенным предательством. – Ну, конечно, мы не закрываем глаза на то, что творится в Леоне. Комитет друзей следит за всем в оба. Начинаются убийства из мести, и, в общем-то, дело пахнет новым Чили.

– Здесь вы такого не встретите.

– Чего?

– Пацифизма.

– А!

– Эль Деструидо больше другое интересует: то, что называют искуплением через насилие. Слушай, ты не обижайся, но я тоже хочу музыку послушать.

Они встретились взглядом, а потом Фред оглядел ее сверху донизу и снова отвел глаза. Ту иронию, которую Мирьям прочла в его взгляде, можно было расшифровать одним-единственным способом: эта сучка слишком много говорит . Мирьям невольно задалась вопросом: сколько ей еще осталось времени (несколько минут? несколько дней? Сколько, чтобы добраться до Леона или до Коста-Рики?) на то, чтобы раскручивать пленку памяти назад и отмечать бесчисленные ошибки.

Следующий обмен репликами, который произошел между Фредом и Эль Деструидо, никто даже не удосужился перевести.

– Йо ме энкарго дель кантанте, кьен ме дивьерте мучо, – сказал лесной бандит. – Кьере вер комбате, перо но саве ло ке эс.

– Энтонсес, вас а дехар а ла мухер конмиго? – спросил американец.

– Йо сэ ке эсо эс ке кьерес, ми амиго.

А потом Томми куда-то увели.

А Фред Калифорниец привел ее на эту поляну, где располагался его собственный лагерь – на некотором отдалении от площадки Эль Деструидо и его людей, где ей стало очень-очень страшно и где последний разговор по-испански между Эль Деструидо и Фредом Калифорнийцем вдруг прозвучал для нее так же ясно, как если бы они говорили по-английски. Почему бы и нет? Она ведь слышала испанскую речь всю жизнь, только не понимала – потому что не хотела понимать.

“Я займусь певцом, он меня забавляет. Он хочет посмотреть на сражение, но не знает, что это такое”.

“Значит, женщину ты оставишь со мной?”

“Я вижу, ты этого хочешь, приятель”.

В начале марта они преодолели кошмарный горный перевал по серпантинной дороге на раздолбанном автобусе, ехавшем из Коста-Рики, в компании нескольких организаторов из Комитета американских квакеров, которые хотели посмотреть на Леон до его падения. Ходили слухи, что он через считанные недели окажется в руках сандинистов. Томми выступал в роли народного певца-активиста и этномузыковеда, Сигера и Ломакса в одном гуманитарном флаконе, и, пожалуй, в таком качестве многим нравился. Революция, похоже, представляла собой праздничную вечеринку, изредка прерывавшуюся бомбежками, – во всяком случае, если ты не знал, как выглядел этот город раньше, до того, как обрушились все эти здания, и если тебя не смущало, что то и дело приходится переступать через облепленные мухами трупы людей в военной форме. Оказавшись в Леоне, они легко сдружились с компанией сандинистов, этих революционеров-поэтов, у которых под столами, заставленными запотевшими бутылками холодного пива и бумажными тарелками с накатамалем и кесильо [31], лежала груда кубинского оружия. Наконец-то разные диссидентские фракции с большим трудом объединились: борхесианцев и пасторианцев сплотила нужда и мученичество, а народ, толпившийся за их спинами, готовился совершить настоящую революцию. Похоже, влияние Сомосы ограничивалось – во всяком случае, в Леоне, атакуемом со всех сторон Национальной гвардией и самолетами, которые с шумом кружили под слоями облаков с таким видом, как будто у них недостает сил перелететь через горы.

Ночь была полна сандинистских песен. Томми немедленно разучил три или четыре из них, запоминая испанские слова на слух. Пока муза дремала, он уже начал подумывать, не сделать ли ему альбом с англизированной версией этих песен, но потом кто-то грубо перевел ему смысл этих текстов, и оказалось, что вся эта гражданская лирика рассказывает в основном о том, как заново собирать и перезаряжать винтовки, украденные у Гвардии. Вот тогда-то Мирьям и подсказала ему идею семблансы [32]– попытки создать, так сказать, портреты, – музыкальные моментальные снимки людей, стоящих на пороге важного свершения, готовых предъявить права на собственную страну. В сущности, это была та же идея, что лежала в основе “Бауэри, улицы забытых людей”, только вместо блюзовых жалобных интонаций здесь должна была звучать победная гордость, пронизанная трубадурскими мотивами. Томми даже успел переработать несколько сандинистских мелодий, убрав из них намеки на советскую артиллерию. Задолго до того, как они поехали в горы в поисках новых персонажей из числа партизан, Томми накопил материала почти на целый альбом, и все это он каждый вечер полировал до тошноты в гостиничном номере. На этот раз он решил, что откажется от пуристского подхода к фолк-музыке, а просто наймет кубинских музыкантов для оркестровки и придания колорита своим произведениям и наложит собственную печать. Пожалуй, такого музыкального энтузиазма Томми не проявлял уже как минимум лет десять. Какую еще печать? – хотела спросить Мирьям, но вовремя прикусила язычок.