Джонатан Литэм - Сады диссидентов

Цицерон прекрасно понимал, о чем говорит Стелла. Он сам такое видел, и не раз. Роза вечно лезла в бутылку и ко всем цеплялась: к смущенному директору школы, к налитому пивом управляющему в супермаркете, к беззащитному библиотекарю или даже к водителю автобуса. И всем хотелось поскорее отделаться от Розы – особенно полицейским.

– Он ее внук.

– Целых два месяца она даже не пыталась выяснить, что с ним и как. Мы просто действуем в интересах самого Серджиуса. В общем, соглашайтесь.

– Значит, вы хотите, чтобы я встретился с этим судьей.

– Мирьям нет на свете. Больше никто не может сказать то, что можете сказать вы.

Это и в самом деле было так.

А через две недели явился его шанс – стать той соломинкой, которая переломит хребет верблюду. Он оделся так, чтобы произвести подобающее впечатление, и пришел туда, куда его попросили прийти: в обшитый деревянными панелями, провонявший трубочным табаком кабинет старикана, которому все происходившее, похоже, нравилось ничуть не больше, чем самому Цицерону. И все же, когда начались расспросы, Цицерон почувствовал тошнотворный натиск монолитного лицемерия – лицемерия, присущего учреждению, власть которого именно в том и заключается, что оно заставляет каждого человека испытывать отвращение к себе самому, одновременно отступаясь от собственного болезненного любопытства. Цицерон старался не глядеть судье в глаза, замкнувшись в бункере, стенами которого служили его негодование, чернокожесть и щеголеватый костюм.

В этом помещении он мог отдать дань уважения или Розе, или Мирьям, но не обеим одновременно. Если, конечно, это можно было назвать данью уважения. И он подумал, что, пожалуй, проще всего – сделать выбор в пользу умершей.

– В этих прискорбных…м-м…необычных – м-м, м-м… Было высказано предположение, что вы могли бы предоставить…м-м…далеки от идеальных…в условиях полной конфиденциальности…м-м…решение остается за мной – любой свет, который вы могли бы пролить…м-м…

– От Розы я ничего, кроме хорошего, не видел. – То ли из покорности, то ли из отвращения, Цицерон сам не мог сказать почему, он вдруг скатился к негритянскому просторечному говору.

– У меня сложилось представление…м-м…

– Может, вы просто перейдете к делу и сразу спросите, о чем хотели спросить.

– Об одной истории с кухонной плитой?

– Ах, да. Это я могу подтвердить – как пить дать. Сунула ее башку прямо в плиту.

– М-м…

– Вы еще что-то хотите спросите? Меня дела уже ждут.

Лидия принялась ласкать Серджиуса среди бела дня, прямо в арендованной машине, которую он вел через вакуум между Огастой и Брансуиком, где лишь изредка попадались небольшие города или транспорт на дороге. Хотя накануне вечером они и целовались, – это был вполне целомудренный поцелуй, который стал как бы идеалистическим продолжением знакомства Серджиуса с лагерем и пением Лидии. К тому же в тот момент у нее на шее висела гитара, которая разделяла их и задавала дистанцию приличий, совсем как немая дуэнья на старинных свиданиях. Всерьез они принялись за дело, только когда выехали из Камбоу, во время последней остановки на отдых перед федеральной автострадой. Они заехали в придорожное кафе, чтобы зайти в туалет и выпить еще по порции кофе. Заодно купили какое-то замысловатое пирожное в кленово-сахарном сиропе на прозрачном бумажном подносе, сформованное в виде перепуганных водоплавающих птиц – крачек, чибисов и гагар. Его они с жадностью съели прямо на парковке – Лидия была страшной сладкоежкой! Серджиус как будто пони кормил: она обнажила зубы по самые десны и поедала пирожное у него с руки! А потом они сели в машину и с еще сладкими от липкого лакомства языками вовсю раскочегарились. Но Серджиуса ждал самолет – один раз он уже поменял рейс. Пока он, сосредоточившись на одной задаче, настраивал автомат постоянной скорости на шестьдесят пять миль в час, Лидия принялась ласкать ему бедро через джинсы. Музыки в машине не было: радио штата Мэн было безнадежным – просто пустыня тишины. А потом она стала ласкать ему не только бедро. А потом она расстегнула молнию на его джинсах.

– Но-но, потише!

Лидия рассмеялась.

– Справишься с управлением?

– Ну да.

Четырехполосное шоссе ныряло, будто в тоннель, в гущу сплошного леса, и дорожные знаки предупреждали только о возможном появлении лосей на дороге и о подтоплении мостов в ливень. Серджиус пристроился в крайнюю правую полосу, позади тягача с прицепом, видневшегося далеко впереди, примерно в полумиле. Ему потребовалось некоторое время на то, чтобы успокоить заколотившееся сердце и расслабить бедренные мыщцы, и тогда наступила устойчивая эрекция, после чего сладкий язычок пони забрался к нему в ухо, ее тело прижалось к его плечу и полностью заслонило зеркало заднего обзора. Впрочем, за эти пятнадцать минут рядом не появилось ни одной машины, все произошло сразу, и он даже почти не съехал со своей полосы, так что, если бы кто-то и оказался поблизости, то ничего бы не заметил. Ни один лось не пострадал. Лидия обтерла его коричневыми салфетками из переработанной бумаги, и он включил антизапотеватель, чтобы очистить изнутри окно, разом затуманившееся от паров, которые хлынули из его легких в последний миг.

– Ну ты даешь!

– Нет, это ты!

– Вот так запросто можно и угробиться.

– Да от чего только люди на тот свет не отправляются! Стоит только новости послушать.

Они оставили салон машины замусоренным: договоры об аренде, дешевые карты, стаканчики от кофе, пакетики от гамбургеров “Уэндиз”, скомканные салфетки, которыми она вытирала его следы со своей руки, – все это оказалось свалено в общую кучу. Он позабыл заехать на заправку, так что “мальчики на побегушках” с землистыми лицами в конторе проката заставили его наполнить бак по цене восемь долларов за галлон, однако сейчас все это привычное обдиралово казалось всего-навсего платой за вход в царство мечты или нелепым дорожным знаком, который сообщает, насколько он удалился от здешнего испорченного мира, лежащего в развалинах. В самом деле, казалось удивительным, что Серджиус может просто вынуть пластиковую карточку и заставить замолчать всех этих типов, которые о чем-то спрашивали его жужжащими, будто комариными, голосками. Нет-нет, не комариными, люди же не комары, Серджиус вдруг ужаснулся своему сравнению. И все-таки, встретив Лидию под конец своего идиотского путешествия в поисках Цицерона (какой же он злой, просто неудавшийся человек, замкнувшийся в этом своем антисептическом особняке у океана! Воздвигает мавзолей для собственного радикального сознания, а потом еще издевается над студентами!), он почувствовал, что вплывает в какую-то новую жизнь – одновременно безотлагательную (и в каком-то смысле совершенно незнакомую, если не считать давнего детского опыта, когда он провел ночь на Народной пожарной станции, уснув на руках у матери) и совершенно непонятную для него. Все имело какой-то смысл – знать бы только, какой именно! Он не жил с мыслями о Томми и Мирьям, но, в кои-то веки, оказалось, что оба они продолжают жить внутри него самого. Может быть, это и есть Свет? Структура его новой жизни оказалась очень плотной, лишенной пустот. Совсем как патока. Комары все жужжали, пытаясь найти для себя место в гуще этой патоки, и только Серджиус, рядом с которым находилась Лидия, обладал привилегией двигаться сквозь эту гущу.