Джонатан Литэм - Сады диссидентов

– Так нельзя, – сказала секретарша Ши.

Р-р-р-р . Ленни, нажав на кнопку, остановил запись.

– Не надо разговаривать, вы пропустите припев. Нельзя – что?

– Нельзя в песне упоминать “Янки”. Получается полная чепуха. Это же тематическая песня. Нельзя упоминать команду-соперницу.

– Эта команда должна стать шипом в лапе плутократов, – сказал Ленни. – Есть не только разочарованные болельщики “Доджерз” и “Джайентс” – есть еще целое море тех, кто ненавидит “Янки”, уж поверьте мне. Стоит им только услышать имя врага – и у них кровь закипает.

– По-моему, тут бы не помешало чуть-чуть больше оптимизма.

– Ну, это пока, что называется, пробная запись. В окончательной обработке будет все: и музыкальный фон, и трубы, и глокеншпиль, и еще пятьдесят семь сортов сиропа – чтобы сделать блюдо как можно съедобнее.

– Похоже, вы и сами как-то не уверены.

– Тс-с-с-с. А вот и припев. – Р-р-р-р .

– А это еще что за завыванья? – сказала Флора. – Зачем он воет, как оборванец из захолустья?

– Сейчас это модно, – пояснил Ленни оправдывающимся тоном.

Он выключил запись, не дожидаясь известного ему окончания – дополнительных инородных “украшательств” певца. Ленни и секретарша едва не соприкасались склоненными головами. Как знать, может быть, Ленни покорит ее провалом этой песни – ведь пути судьбы неисповедимы? Достаточно и того, что он сам не уверен в достоинствах этого гимна Гогана. Но если он не сумеет пропихнуть его дальше прислужницы Ши – это будет роковая неудача.

– Сейчас такое исполнение считается очень даже приличным, это же глас народа. Уж поверьте мне.

Ленни понятия не имел, какую сомнительную вонь источает его пропитанная потом куртка: сам-то он этой вони не ощущал, потому что всегда был ею окутан. Зато ему щекотал нос сладковатый аромат, исходивший от Дории, а к этому аромату примешивался какой-то уютно-затхловатый запашок – не то от ее юбки, не то от здешней мебели. Когда же он в последний раз чувствовал запах женщины? Ему еще и тридцати-то нет, а он уже оплакивает свою загубленную жизнь.

Ши вышел из боковых дверей своего кабинета и стоял теперь, глядя на Ленни и секретаршу, чуть ли не прижавшихся друг к другу около магнитофона. Стоило такому рослому мужчине кашлянуть в кулак – и те двое подскочили на месте. Этот крепкий, радушный ирландец был человеком мэра и звеном, соединявшим Ленни с Мозесом и Рики. Скорее всего, Делия или Фелисия опускалась на ковер и отсасывала ему дважды в день – перед обедом и после. На тот же самый ковер, видимо, полагалось опуститься и самому Ленни – вместо того чтобы заигрывать тут с секретаршей. Уже не в первый раз Ленни Ангруш спотыкался об остатки собственной невинности: он явно недооценивал всесилие коррупции. И сознавать это было неутешительно – ведь он по-прежнему находился в мире прагматизма и торговых ценников, в мире, еще не переустроенном революцией.

А песня – значит, Ши ее подслушал?

– Мистер Ангруш, добро пожаловать. Может, зайдете ко мне в кабинет?

Ленни протянул ему руку, и ладони Ши проглотили ее, как створки гигантского моллюска. Неудивительно, что этому человеку доверили возрождение бейсбола для осиротевших без “Доджерс” болельщиков: у него же руки обросли мясом, как спортивными перчатками. Уильям Ши вполне мог бы смотреться на месте Лу Герига, когда тот снимал кепку и утихомиривал миллионы зрителей своим жестом, выражавшим внутреннее спокойствие: именно так, едва заметным движением подбородка, он водворил сейчас порядок в секретарской комнате. Ленни, вцепившись в портфель, вразвалку прошел за ним в кабинет. Так вот где прятался кондиционер! Порывы канадского ветра долетели до великих озер Ленни – до его подмышек, груди и живота. Он обернулся и увидел, как девушка вынимает из магнитофона его кассету, кладет ее обратно в футляр, захлопывает крышку магнитофона. Вся ее поза выражала нелепо-изысканное послушание. А потом Ши закрыл дверь, лишив Ленни вида на сцену, в которую он ненадолго привнес и музыку, и вожделение: придушить все эти фантазии оказалось легче легкого. Сквозь жалюзи за спиной у Ши пробивался свет, очерчивая его силуэт и делая его похожим на полицейского, ведущего допрос.

Здесь, в этом саркофаге благопристойности, какой являл собой кабинет Ши, с развешанными по стенам фотографиями, где он пожимает руки различным особам, и всякими аттестатами да сертификатами с золотыми печатями, – Ленни полностью пересмотрел свои прежние догадки: нет, Ши никогда не стал бы заниматься сексом с секретаршей. Билл Ши представлял собой совершенно иной вид властного животного – он был образцом нравственности и, если вообще занимался сексом, то только с собственной женой. Этот кабинет служил местом, где совершались приглушенные, эвфемистические перестановки чужих жизней, где принимались и записывались на юридическом жаргоне аморальные решения. Здесь улаживались трудности, которые вдруг обрушивались на муниципальных чиновников, проигравшихся на скачках, или на крупных застройщиков, угодивших в яму, вырытую ими же самими для других. Элементы хаоса – и, в первую очередь, мысли о сексе – привнес сюда сам Ленни. А Ши излучал только сигналы порядочности, его кабинет окутывали христианские понятия благопристойности и добродетели, и всякий, кто попадал в радиус действия этих сигналов, должен был устыдиться собственных худших помыслов и испытать благодарность за полученную отповедь.

Потому-то он и получал важные заказы и крупные суммы. Потому что занимался этим с женой, а может, тайком, где-нибудь на квартире, снятой специально для этой цели, в Вест-Сайде (тут Ленни пытался примирить коррупцию с ханжеством: конечно же Ши занимался сексом, да еще как, а не кое-как, ведь у такого человека аппетиты должны быть ого-го какие), но никогда, никогда, ни разу за миллион лет он не просил даже о самом ничтожном минете какую-то секретаршу-зубоскалку с самой дальней городской окраины. Это Ленни, которому никто никогда не предлагал минета, чувствовал потребность балансировать на грани секса и катастрофы прямо сейчас, в этом кабинете.

Так вот и получилось, что за считанные секунды до того, как Ши раскрыл рот для предательских слов, Ленни пришел к убеждению, что перед ним – заклятый враг революции. Ши был невозмутим в своей самоуверенности и самоуспокоенности. Ленни Ангруш ценил в себе особенное качество – способность распознавать смертельный порок капитализма, его подспудное убожество, его болезненный скулеж и царапанье, скрывающееся за бодрой и назойливой рекламой товаров. Эти сигналы он легко улавливал потому, что подобный же убогий скулеж он сам постоянно слышал внутри собственной черепной коробки. Но Билл Ши не подавал ничего даже отдаленно похожего на эти сигналы – это просто была не его стихия. Ши излучал добродетель. Он верил в свою способность обращать зло в добро.