Джонатан Литэм - Сады диссидентов

Вот эта-то вера, носившаяся повсюду над этой большой страной, но периодически вселявшаяся в какого-нибудь человека – как правило, в крупный и мясистый трафарет мужественности, точь-в-точь как сидящий сейчас перед Ленни экземпляр, – она-то и мешала коммунизму проникнуть в Соединенные Штаты Америки.

Мясистый трафарет опустил свою лапищу на плечо Ленни, как бы соизмеряя свою полновесность с его крайней тщедушностью.

– Вы слышали песню? – простонал Ленни.

– Победа – за Национальной лигой, – объявил Ши. – Происходит расширение. Только на два города – Нью-Йорк и Хьюстон. Флашинг получает свой бейсбольный клуб.

– Вы шутите!

– Да зачем мне шутить? С Рики и Фриком все улажено. С Вагнером тоже.

– Вы нас бросили.

– Никого я не бросал. Национальная бейсбольная лига возвращается в Нью-Йорк. Об этом объявят через неделю. А пока что – держите язык за зубами, прошу вас.

– А как же лига? Континентальная лига? – “Народная лига”, хотел сказать Ленни, но не отважился произнести это вслух.

– Это – еще лучше.

Мэр Вагнер, а за его спиной, как всегда, Роберт Мозес. Форд Фрик, уполномоченный по бейсболу. Бранч Рики, создатель Континентальной лиги. Адвокат Ши, посредник в делах. И все эти выстроенные в ряд костяшки домино, которые Ленни надеялся повалить одну за другой, теперь валились назад – прямо на него.

– А как же другие города? – спросил Ленни, не столько ожидая услышать ответ, сколько силясь нащупать путь к пониманию: кто же кого поимел? Кто тут сыграл роль Макиавелли и склонил Ши к своим планам – Рики? Или надо брать выше? А может, Макиавелли сидит сейчас напротив него? Не имеет значения. Сокрушительное предательство совершилось где-то вверху иерархической лестницы, и жизненный опыт говорил Ленни Ангрушу, что это не имеет ни малейшего отношения к нему самому. Да и ко всем другим участникам этой неправедной истории. А то, что он ощущал оплеванным себя лично – это можно считать просто легким “осадком” чужого умысла. Он ломал голову: как теперь сообщить услышанную новость своему очкарику-питчеру, изучавшему Горького в оригинале?

– Пускай лига и успокоит другие города. Вы же хотели, чтобы в Куинс пришел бейсбол? Ну так выше нос, сынок! Это же победа – на тысячу процентов!

– А как же “Пролы”? – почти прошептал Ленни.

Хотя бы название! Спасти бы название. На него снизошла какая-то расслабляющая благодать. Тающий осадок, обратный поток невезения. Надо убираться из кабинета Ши. Он почувствовал, что свет слепит его, делает невидимкой. Как знать, сколько людей вошло сюда – да так и не вышло? Эти глянцевые рукопожатия, заключенные в рамки. Если он не убережется, то, быть может, от него тоже останется только голова над костюмом, как у мухи из фильма ужасов с Винсентом Прайсом? Он с тошнотой выдавил из себя улыбочку, когда Ши смертоносной клешней сдавил ему пальцы.

– “Пролетарии”! – протестующим тоном произнес Ленни, пятясь к двери. Сбрасывая с себя оковы колдовства – ему ведь необходимо вернуть себе рост, чтобы дотянуться до кнопок лифта.

– Приму к сведению.

Эта характерная фраза Ши хлопнула уже убегающего Ленни по спине. Ага, “к сведению” – наряду с “Джай-Оджерс” и “Доджгантс”. Разница температур между кабинетом Ши и секретарской была такой, что Ленни показалось, будто он шагнул в печь. Удивительно, как это на двери Ши, уже закрывшейся за Ленни, еще не образовался иней. От стыда не смея встретиться взглядом с секретаршей, Ленни прошел мимо, забыв про свою кассету, и девушка бросилась догонять его на площадку, где он уже нажимал на кнопку вызова лифта. Секретарша протянула ему белый футляр. Ленни прижал его к своему портфелю, на этот раз ловко: отчаяние вернуло ему то равновесие, которого обычно его лишал излишний энтузиазм. Что ж, пускай влюбится напоследок в его удаляющийся силуэт. Только бы лифт пришел!

– Я тут размышляла, – сказала Мойра или Морин.

– Да?

– Вам не хватает чего-то типичного именно для городской жизни. Уличная музыка, вроде ду-вопа – вот это сейчас последний писк. У меня брат играет в одной из таких групп. Если вы хотите найти голос, который запел бы от лица нью-йоркских рабочих, то я очень сомневаюсь, что им понравится эта мешанина из кадрили и банджо, – ведь они отродясь не видели ни кукурузных полей, ни пыльного котла [3].

Только такого унижения ему еще не хватало. Чтобы она вдруг обрушивалась с исторически справедливой критикой на Народный фронт! Ленни получил все то, чего меньше всего хотел. Не поворачивая к ней пылающего лица, обращенного к дверям лифта, которые упорно не желали раскрываться, он проговорил:

– Я склонен с вами согласиться. Сентиментальное заигрывание прогрессистов с сельскими фермерами, которым, откровенно говоря, уж извините за выражение, насрать на них с высокой колокольни и которых не стоило бы организовывать в профсоюзы, даже если бы это было возможно, всегда вгоняло меня в глубокую тоску. В самом деле, нам следует для разнообразия сплотиться вокруг уличного ду-вопа. Приму к сведению.

У Ленина Ангруша большие пальцы на руках напоминали обрубки. Эти уродливые коротышки сразу бросались в глаза, потому что неизбежно оказывались в поле зрения любого наблюдателя. Ведь куда бы Ленни ни обращал свой жадный взгляд – будь то приглашение на бейсбол, минерал кошачий глаз или фунтик с лакрицей, – туда же следом устремлялись и большие пальцы. Ленни было шесть лет, когда его уродство впервые заметил другой мальчик, а этого было достаточно, чтобы в коллективном школьном сознании Саннисайд-Гарденз механизм, отвечающий за классификацию подобных отличий, опознал в Ленни “не такого, как все”. Когда на уроке ему дали карандаш, чтобы он начал выводить свои первые буквы, Ленни схватил его четверней и большим пальцем – как у ноги – в придачу. Учителю пришлось возиться с ним отдельно – тут требовалось выработать особый способ держать ручку. Если вдуматься, руки с двумя большими пальцами представляют собой выставленные наружу клешни, а вместе они образуют клещи с сочленением прямо в сердце. Даже в сфере сугубо частных занятий, например, ковыряясь в носу или зажимая член в кулак, большой палец мешает – и его приходится отставлять. Можно было запросто изувечить себя собственным деформированным орудием. И эта столь важная часть Ленни – трудолюбивая, живая, подвижная, часть, определяющая его как человека, – его отличие от царства животных – не соответствовала норме. Одному этому характерному факту было вполне под силу заслонить все прочие в общей картине неудач Ленни, если бы он только мог позволить себе такую роскошь. Кто-нибудь другой, человек с совершенно иным складом ума, мог бы вообще просидеть всю жизнь дома, предаваясь унынию из-за этих пальцев-обрубков. Но не таков был Ленни. Он начисто забыл про свое уродство – настолько, что просто непонимающе заморгал бы, если бы вы задержали на этом взгляд, не говоря уж о тех редких во взрослой жизни случаях, когда кто-либо отпускал по этому поводу замечания вслух.