Джонатан Литэм - Сады диссидентов

Не успела Мирьям Циммер как следует развернуть свои планы на будущее, как они улетучились при виде Питера Гогана. Весь пол был в слякотных следах от его ботинок, которые он даже не снял, а в хмельном приступе подозрительности сразу же бросился обследовать квартиру. Он успел увидеть общую картину, которую они тут оставили, выбегая во вдохновенной спешке на улицу: догорающие свечи, остатки красного вина на дне стаканов для сока, тлеющие окурки в пепельнице.

– Кто-то… сидел… на моем… стуле, – прошептала Мирьям.

– А, привет, братишка, – поздоровался Питер. – Ну и погодка, а? Будь джентльменом – представь меня своей даме.

Пока Томми силился что-то сказать, Мирьям вручила Питеру заснеженный кофейник, а потом, будто фокусник, принялась вытаскивать из карманов чашки. Она даже не пошла дальше прихожей – просто расставила чашки на полках у двери.

– Меня зовут Мирьям Циммерфарбштайн, я из организации “Студенты против китча”, и я с чудовищным сожалением могу сообщить вам, Добрый Брат Гоган, что мы с коллегой только что осмелились освободить вашего единорога .

– Единорога? Какого еще единорога?

– Она имеет в виду… твоего лепрекона, – наконец выговорил Томми.

При этом слове они с Мирьям покатились со смеху прямо на пороге, и покатились самым буквальным образом, заскользив в луже, натекшей с их обуви и обшлагов брюк. Их руки тоже заскользили и спутались, пальто повалились в кучу, как рухнувшая палатка, а в голове осталась только лихорадка беспричинного веселья. Они как будто сами растаяли, зацепившись друг за друга, и Томми в первый раз ощутил собственное возбуждение как кирпич, не уложенный на место, – жаркий кирпич, мечтающий о прохладном бальзаме раствора. А потом Мирьям поднялась, отстранилась от него и, даже не поправив прическу, не расправив на себе пальто, не приняв серьезного выражения лица, сказала:

– Мне пора, спокойной ночи вам обоим, братья Гоган, – и зашагала вниз по лестнице, ушла.

– А твой брат об этом знает?

Говоря “брат”, Уоррен Рокич имел в виду Питера. А Рай – Раю было на все наплевать. Они сидели на циновках в конторе Рокича, где Томми до этого бывал только дважды: первый раз – почти три года назад, когда он примчался сюда прямо с Пенсильванского вокзала, чтобы поставить свою подпись, написать свою обновленную фамилию на общем договоре, а еще раз – несколько месяцев спустя, чтобы встретиться с сотрудником “Вэнгард-рекордз” и подписать контракт на “Вечер у камелька с братьями Гоган”. С тех пор тут все заметно изменилось. Раньше стены пестрели разными наглядными свидетельствами профессионализма – рекламными листовками, увековечивавшими разные концерты, устроенные Рокичем, на взлете карьер исполнителей, их выступления в Карнеги-холле и в Таун-холле, глянцевыми фотопортретами, макетами обложек новых альбомов. Раньше тут стояли бронзовые шкафы для документов с выпирающими выдвижными ящиками, на широченном металлическом письменном столе лежали груды бумаг и магнитофонных записей. Теперь ничего этого не было, зато стоял низенький стол из простого светлого дерева, за которым Томми, Мирьям и Уоррен Рокич сидели, скрестив ноги, и пили из чашек без ручек чай, отдававший столярным клеем. Рокич слетал на побережье; Рокич подружился с Аланом Уотсом; Рокич “не на шутку увлекся дзэн-буддизмом”. И вот, отдавая дань своему увлечению всем японским, Рокич убрал из своего кабинета все, что свидетельствовало о борьбе, самолюбовании или неврозе, – словом, о тех сторонах его жизни, которые обличали бы в нем человека, по-прежнему далекого от идеала Будды. Потому что и лицо, и голос, и повадки Уоррена Рокича остались прежними. А он за долгие годы превратился в эгоиста, привыкшего рубить сплеча, так что, обменявшись с ним рукопожатием, нелишне было проверить, все ли пальцы на месте. И столь же небуддийские напряженные жилки червячками пульсировали на его высоких плоских висках. Рокич коснулся кончиком пальца нервного червячка, потом почесал по краям свою аккуратно подстриженную седоватую бородку.

– Ты должен твердо решить, чего ты хочешь, – по-моему, это не тот случай, когда можно остановиться на полпути.

– Я думал, что вам нужно прослушать мои песни, – сказал Томми. – Мне бы хотелось отобрать лучшие материалы.

– Отобрать лучшие материалы, вот, значит, что ты думал? А я так это понимаю: ты хочешь, чтобы за тебя думал я. – Рокич быстро перевел взгляд на Мирьям. – А вот твоя подружка так и прикусывает язычок. Ей очень хочется высказаться от твоего лица. Вот у нее-то точно есть кое-какие мысли.

– Мы собираемся пожениться в декабре.

– Вот и отлично – считай, что личный импресарио у тебя уже есть. Ладно, я шучу.

Томми, сидевший довольно неуклюже на циновке, высоко подняв гитару над напряженными коленями, уже сыграл “Альфонсо Робинсона”, “Бернарда Биббза”, “Говарда Или” и песню, открывавшую альбом, – “Увертюру к Бауэри, улице забытых людей”. Это были четыре песни из цикла блюзов “Бауэри, улицы забытых людей”, уже доведенные до ума. Заключительная песня, “Пройти под Беседкой”, еще не вполне законченная, для прослушивания не годилась. Уоррен Рокич сидел, слушал и кивал, иногда закрывал глаза, иногда тер виски. А потом он начал задавать вопросы, а Томми принялся все ему объяснять в какой-то адреналиновой лихорадке – вроде той лихорадки, в которой он и написал всю эту кучу песен, в какой он вообще постоянно жил с недавних пор.

Эти песни, услышал Рокич, носили имена людей – настоящих живых людей, у которых Томми с Мирьям лично взяли интервью, устроив обход комнат в ночлежке. Этот болезненный порыв вдохновения возник благодаря тому первому дню, который они провели вместе – сначала в гостях у преподобного, потом в метро, а затем в квартире у Питера и на улице. Благодаря тому дню, когда мела метель. Томми продолжал объяснять: это не просто документальные истории из жизни отщепенцев, обитающих в одном конкретном клоповнике, но и аллегория, рассказывающая о судьбе личности, угодившей в тиски американской машины, перемалывающей все и вся. И в одной из песен, сообщил Томми, есть аллюзия на Генри Миллера – там, где говорится о “кошмаре с кондиционером”. Томми и Мирьям не скрывали, что влюблены: клали руки друг другу на колени, тянулись друг другу всем телом, как виноградная лоза тянется к солнцу. Ну, а о том, что Томми с Мирьям каждый божий день обкуривались к полудню до сумасшествия, Рокичу и не нужно было рассказывать. Он и сам замечал все, что хотел заметить.

Томми уже обзавелся собственным жильем на Мотт-стрит. Мирьям так редко возвращалась в квартиру, которую она снимала вместе с двумя студентками, что, пожалуй, можно было сказать, что квартира Томми – это их общее новое жилье. Томми никогда не жил в полном одиночестве: вначале школа-пансион, потом корабельная каюта, потом меблированные комнаты миссис Пауэлл, потом – выдвижная постель Питера, и теперь – это блаженство вдвоем на Мотт-стрит. Было ли о чем жалеть? Пустяки. Весь март и весь апрель Томми с Мирьям подстерегали и выслеживали своих “подопечных”, не без труда прорывались в ночлежки мимо ворчливых вахтеров, сидевших за окошками, поднимались в невероятно обшарпанные и вонючие комнаты, где на банках с консервированным горючим “Стерно” варились бобы в обугленных кастрюлях, а туалет в конце коридора вечно оккупировали наркоманы, так что мочиться (и даже, по всем признакам, испражняться) постояльцам оставалось разве что через задние окошки и с пожарной лестницы. Томми и Мирьям приходили с подарками – приносили гамбургеры из “Уайт-Касла” в промасленных пакетах, пачки “Мальборо”, чистые носки или пластмассовые расчески, всякие хозяйственные мелочи. В обмен на предметы первой необходимости они получали совершенно фантастические рассказы. Бесстрашие Мирьям заводило их в такие места, куда бы Томми никогда не пришло в голову заглядывать. Ее обаяние подбирало ключ к самым замкнутым сердцам, а ухо на лету ловило смысл сбивчивой, ломаной речи бродяг, переводя его на понятный язык. Сам Томми, быстро записывавший всё в блокнот, ни за что бы не разобрался в этой словесной каше.