Джонатан Литэм - Сады диссидентов

Цицерон выдержал важную паузу.

– Кто-нибудь желает выступить? Слишком рано? Смотрите, как бы не оказалось слишком поздно. Но пока мы повременим с этим отрывком.

Тут Цицерон предоставил слово студенту, который приготовил десятиминутный доклад для остальных, а сам откинулся на спинку стула. В этом тексте рассказывалось об исследовании, в ходе которого добровольцы должны были оценить степень своего отвращения, когда им предлагали по очереди надевать шерстяные свитера, или запачканные в прямом, физическом, смысле, или запятнанные невидимыми моральными пороками. Цицерон прервал студента, когда его доклад сделался чересчур тяжеловесным.

– Хорошо, благодарю вас, мистер Селигман. Так в чем же тут дело? Кого-нибудь из вас удивляет, что эти люди не хотели надевать свитер, который как-то ассоциировался с тараканами или с туберкулезом, даже если свитер побывал в химчистке, даже если его прокипятили. Кто-нибудь из вас разделяет такой страх перед почти колдовской заразой?

Молчание.

– Ну, а как насчет свитера, принадлежавшего убийце? Кстати – это та же самая или другая реакция? Еще меньше людей согласились бы надеть свитер, якобы снятый с убийцы.

– Тут получается путаница. – Это снова подала голос Ясмин. – Нельзя рассматривать моральное отвращение наравне со страхом перед заразой.

– Хорошо. Может быть, и путаница. А раз так – то кто все запутал?

Тишина.

– Мистер Селигман, я надеялся, что вы упомянете о том, какой же свитер был сочтен самым омерзительным из всех. К нему вообще никто не отважился подойти, он вызывал даже большее отторжение, чем свитера, отстиранные от говна. – Цицерон любил изредка вворачивать на семинарах грубые слова.

– Да, э… Оказалось, что наибольшее отвращение у участников исследования вызвал свитер, который якобы носил Адольф Гитлер.

– Верно. Ну?

Тишина.

– Ведь с Адольфом Гитлером же все ясно, да? Ну, и они легко разобрались в чувствах. Или нужно приводить какие-то подтверждения? Разве среди нас нет консенсуса по поводу Адольфа Гитлера?

Цицерону хватило смущенного гула, который раздался в ответ.

– Кто-нибудь поделится мыслями о других свитерах, которых не брали для того эксперимента? Вы же все читали этот текст. Какие еще свитера могли бы вызвать у людей не менее четкие реакции, как у вас – на личность Адольфа Гитлера?

Или это перебор? Или все дело в присутствии “человека из Порлока”, незваного гостя?

– Что-то медленно вы сегодня просыпаетесь. Ну ладно, я вас пока оставлю в покое, потому что, как я уже сказал, сегодня я хочу предложить вам другую тему для обсуждения. В духе книжки Хилтона Алса, к которой мы сегодня не будем непосредственно обращаться, потому что мне хочется сначала увидеть ваши отклики в блоге, чтобы на следующей неделе уже вызывать вас по именам, – сегодня мы поговорим с вами о матерях. Не о тех матерях, о которых пишут в книгах, потому что настоящая задача нашего курса – вовсе не то, что заключено в книжках. Нас интересует то, что заключено в ваших живых телах, а книжки просто помогают нам разобраться во всем этом. Да, я говорю про ваши тела, дрейфующие во времени и пространстве, те самые, что сидят сейчас здесь и посасывают мятные пастилки – или что вы там еще делаете в эту самую секунду?

Цицерон выдержал паузу. Часы сообщали ему, что остается еще пятьдесят минут: обычный укороченный час, отведенный для разбора темы. По меркам Цицерона, пока что в классе еще ничего не произошло. Никого еще не уложили на кушетку. Может, все еще получится. Пусть и оставшиеся минуты текут себе, как истекли первые двадцать пять, капая в тот бездонный накопитель уже позабытых спокойных мгновений, проведенных в аудитории этими привилегированными детишками: они лишь вздохнут от облегчения, когда все кончится. О чем это толковал сегодня Лукинс? Назвал нас “дрейфующими телами”? Отличное название для нашей шайки . От Цицерона никто ничего особенного не требовал. Кроме разве что той женщины, с которой он снова пообщался в полночь, совершив путешествие по своему особому тоннелю времени, по родовому каналу, обращенному вспять, – кроме того призрака из кафе на углу Гринпойнт-авеню, который, как всегда, жадно курил “Пэлл-Мэлл” и вместе с тем располагал временем для того, чтобы докучать Цицерону и мутить воду в самых глубинах его души. Сколько он проговорил с Розой со своей ночной кушетки – пятьдесят минут?

Накануне вечером Цицерон сжалился над Серджиусом Гоганом и предложил ему остановиться в гостевой комнате у него дома, на первом этаже. После того, как они оба, наплававшись, вышли из океана, Серджиус взял из арендованной машины свою спортивную сумку, и Цицерон отправил его в душ и велел бросить в сушилку мокрые шорты из обрезанных штанов, служившие ему плавками. А потом снабдил бродяжку указаниями пойти на Мэн-стрит, мимо кампуса, и отыскать ресторан “Сети Посейдона”, расположенный на втором этаже: там можно выпить пива и съесть рулет с омаром или “корзиночку” с пикшей. На этом, невесело пошутил Цицерон, знакомство с местной культурой будет исчерпано. В баре на первом этаже обычно показывают бейсбол, добавил он, но только “Ред Сокс”. И еще одно предупреждение: это заведение – еще и главное в городе место охоты на партнеров для секса. Свежее мясо пользуется тут бешеным спросом.

Послав Серджиуса в “Сети Посейдона”, Цицерон сел в собственную машину с кондиционером и покатил за пределы города, чтобы устроиться в одиночестве за своим любимым столиком в ресторане “Пять островов”. Там он выпил бокал холодного белого совиньона и заказал устриц (на закуску) и здешнее фирменное блюдо – ньокки с лесными грибами. На десерт он прочитал несколько глав “Человека без свойств”. Если не считать факультетских халявщиков с заезжими ораторами или соискателями на должности, никто из университетских, кроме Цицерона, здесь не бывал: без казенной доплаты его коллегам здешние цены были просто не по карману. Цицерону совсем не хотелось продолжать океанский разговор с Серджиусом на суше. Вернувшись домой, он увидел, что гостя нет. Настроил спутниковую тарелку на матч “Метс” и, налив себе из холодильника новую порцию холодного вина, всей грузной массой опустился на кушетку.

В этом году “Метс” стали играть лучше. Хотя имена игроков становились все невнятнее, а сами игроки все больше напоминали Цицероновых краснощеких студентов, Цицерон оставался прирожденным и упорным болельщиком. Может быть, все объяснялось теперь пристрастием к этой расцветке, к названию команды с падающей от букв тенью, к логотипу на фоне неба: “болеть за форму” – так вроде бы это называется. Презирая любую тягу к племенному национализму в человеческой душе и, если уж на то пошло, нарциссизм выпускников Лиги плюща среди ученых, подпитанный взглядами Делёза и Гваттари на социальное лидерство, Цицерон мог усмирять гордыню, наблюдая за собственным иррациональным преклонением перед “Метс” в течение всей своей жизни. Была явная капля фашистской чувствительности в том, как летом Цицерон каждый вечер боролся со сном и с жаром ждал, что снова триумф одержат все спортсмены в той же оранжево-синей форме, которая когда-то красовалась на ляжках Тома Сивера. Ни дать ни взять Лени Рифеншталь на канале DirecTV – жива-живехонька. И все равно почти каждую ночь он отрубался на седьмом иннинге.