Юргис Кунчинас - Via Baltica (сборник)

В назначенный срок Даниеле туда не пошла, у нее был как раз был семинар по теоретической и нормативной грамматике. Но когда повестку прислали прямо на факультет и ее принесла на лекцию сама фрау Фогель, мы пошли в поликлинику вместе. Свернули в знакомый двор, и я краем глаза взглянул на людскую: может, уже вернулись домой мои непоседы? Нас принял все тот же крапленый доктор, который хвалил за бдительность. Он, конечно, представить не мог, что мы устроили в раздевалке…

– Хорошо, что пришли вдвоем, – он был нами доволен. – Вы не пугайтесь. Ничего страшного, совсем ничего!

Я смотрел на его лысеющий лоб и физически чувствовал, как напряглась Даниеле. Если сразу так мягко стелет – ничего хорошего не дождешься! Точно: в легких у Даниеле обнаружен туберкулезный очаг! Совсем небольшой. Размером с фасолину. Но очаг. Даниеле надулась, как еж:

– Я здорова, вы слышите? Совершенно здорова. Я не курю! Не было у меня никогда никакой чахотки и не будет! – Она неожиданно подалась в мою сторону. – Это ему необходима чахотка, он хочет!

Врач пожал плечами и, будто не слыша, продолжил:

– Мы вас поставили на учет. Успокойтесь… Вас как зовут? Так вот, Даниеле, иногда вам придется бывать у нас. Только без паники – вы пришли очень вовремя. Вот вам памятка, почитайте. Нет, вы все-таки ознакомьтесь…

– Молодой человек, – отвел меня в сторону доктор. – Молодой человек, не мое это дело – жениться вам или нет. – Он улыбнулся невесело, даже кисло. – Только знайте: вы теперь тоже относитесь к группе риска. Это не шутка. – Так и сказал, ни на тон не повысив голос. Не пугая и не утешая.

Лишь на улице Даниеле начала понимать, что с ней произошло. Казалось, сейчас расплачется. Но нет, не пролила ни слезинки. Остановилась, выпрямилась и поймала мой взгляд. Но опять ничего не сказала.

На Музейной улице ее наконец прорвало:

– Не умещается в голове! У нас в роду, понимаешь, никогда никто не болел чахоткой! Я знаю! Никто! Все они врут, недоумки! Послушай. Зачем они врут нам? Не хотят, чтобы ты женился на мне? Не женись. Я сама за тебя никогда не пойду, больше не предлагай, ты понял?

Как будто я предлагал… Такой я ее никогда не видел. Прямо огонь из ноздрей. Она была взбешена и казалась совершенно здоровой. Это я рядом с ней себя ощущал себя калекой. Я был просто контужен последней новостью: у нее очаг! Из-за которого ей, лидеру и лучшему факультетскому бомбардиру, посоветовали – нет, приказали! – бросить гандбол навсегда, поменьше себя утомлять нюансами теоретической и нормативной грамматики, побольше спать и почаще есть. Где справедливость, это же мне же был нужен очаг, а не ей! Кто посмеет призвать чахоточного? Это же трибунал за попытку подрыва мощи Советской армии! Нет справедливости.

И вот мы идем сквозь дождь по булыжной, бугристой, кривой Кедайнской улице на такую же Лидскую улицу, и сердце мое болит. Идем и молчим. Даниеле со своим очажком и я без всякого очажка. Она внезапно хвать меня за рукав: пошли! Я и не стал выяснять куда, теперь ее желания стали законом. Даниеле нельзя волноваться. И вот мы заходим в привокзальный универсам: она покупает большую бутылку югославского виньяка , который с амурчиком, его еще так замечательно обыграли в одном рассказе (автор, конечно, потом получил по шапке от литературных политруков, но ничего, главное – высказался). Она покупает виноград, шоколад – больные вольны в своем выборе. Она сказала: устроим праздник. Ну и ладно. Лишь после третьей рюмки – в этот раз мы сидели одни, без хозяина за стеной, без его многомерного кашля – Даниеле заговорила: медленно, выделяя каждое слово. Как будто читала по книге. По роману С. Кьюзек «Скажи смерти, нет!“». На нее смотреть было тошно. Я не знал, что она такое умеет. Она, оказывается, меня покидает, добровольно. Чтобы я не поддался жалости. Чтобы из благородства не вздумал на ней жениться. Она не ребенок и знает, что говорит. Она одолеет и свое самолюбие, и болезнь – я не должен испытывать из-за этого никаких угрызений совести. Жаль, конечно, что так. Она ничего не забудет. И еще, сказала она, ты ведь на самом деле не любишь меня. Привык – мы оба прикипели друг к другу, ты выпей. Все в порядке. Не пропадем. Даже если тебя в армию заберут, тоже не пропадешь. Не ты первый. Буду посылать тебе сигареты, сало, «Литературку». Может, она ожидала моей ураганной реакции? Я бросаюсь опровергать – как ты смеешь?! – все ее наивные утверждения, а назавтра мы подаем заявление. А потом – история нашей любви и болезни. Даниеле была не из робких, но подобные новости подкосят кого угодно. Кто ей, кашляющей и плюющейся кровью, позволит учить детей, ну кто? Разве только юных чахоточных в лесной школе – были тогда такие.

– Глупая, – сказал я спокойно, когда она наконец умолкла. – Что ты плетешь? Сейчас не чеховские времена.

Распатронят твою чахотку за милую душу, и не заметишь. Мне бы твою болезнь!

И никуда я ее не пустил. Не потому, что такой беспросветно добрый. Я надеялся от нее заразиться, верил, что и в моих непробиваемых легких заведется пусть не коварнейшая каверна, а очажок не больше ореха, который, если его подкормить, разрастется в солидный очаг! В принципе Даниеле была права: жениться я не хотел не только на ней – вообще не хотел. На здоровой – уж точно. Мы не были созданы друг для друга, и меня не прельщала семейная жизнь. Быт подтачивает и не такую любовь. Но я ничего ей тогда не сказал – зачем? С тех пор нарочно вытирался ее полотенцем, ночью ласкал сильнее, целовал прямо во влажные губы, когда она кашляла, не уклонялся от брызг, но она почему-то почти не кашляла. Если б не фрау Фогель, на факультете никто не узнал бы о несчастье Даниеле Старкуте. Я соболезновал Даниеле: у нее и раньше не было близких подруг, а теперь и дальние стали ее сторониться, воротить свои чистенькие носы. Соболезновал, потому что у самого был схожий и горький опыт. Поэтому, сколько мог, я старался не отходить от нее ни на шаг; поначалу она сердилась и даже гнала от себя, особенно дома (хозяину мы, понятно, ничего не сказали), а потом пообвыкла и перестала дичиться или отталкивать ночью. Как и положено настоящей чахоточной, Даниеле любила меня все жарче и все ревнивей, хоть я не давал ни малейшего повода для упрека.

Когда опять наступило время просвечиваться, я пошел вместе с ней. Полон сладчайших надежд, я вступил в розоватые сумерки рентгеновского кабинета. Увы! И на этот раз мои легкие оказались чисты, как совесть младенца. Ни пятнышка. Что уж тут говорить о туберкулах и кавернах. У Даниеле тоже не было никакого прогресса – ее очажок был размером с фасолину, а превратился в горошину, прогноз получался хороший. Она выздоравливает, она виновата, что я не заразился! Уныло мы выходили из поликлиники: она надеялась, что у нее вообще ничего не найдут, я – наоборот. Словом, оба были разочарованы. Мы двигались медленно, не говорили друг с другом, каждый ушел в свои невеселые думы. С Музейной улицы Даниеле свернула к костелу св. Николая. Я пошел следом, стал за колонной и грустно смотрел, как она на ее лихорадочно молится. Я понимал, что эта молитва и за меня, но не эти молитвы мне были нужны – мне были нужны бациллы! Я вышел на воздух и подождал ее у ворот. Она вцепилась мне в руку, а я заметил, что она просветлела и успокоилась от общения с Богом. Что она ему говорила? Господи, сделай так, чтобы мой возлюбленный подхватил чахотку и его не забрали в армию! Вряд ли. На такое она не способна. Даже при смерти Даниеле не стала бы фамильярничать с Богом. Итак, она вышла и вцепилась мне в руку, – это было в новинку, и мне не понравилась подобная хватка. Не пройдя и двух шагов, мы лоб в лоб столкнулись с факультетским комсоргом – германисткой Грасильдой Гедрюте. Высокая, с несколько хищными чертами лица, чернобровая, красивая девушка. Ее родиной были святые места – Жямайтская Калвария, тем не менее Грасильда Гедрюте стала истинной, а не соломенной комсомолкой. Не за глаза с косинкой и не за саркастическую улыбку она получала Ленинскую стипендию. За подлинные заслуги, общественную работу и успехи в учебе. Но ее почти никто не любил, даже близкие по духу коллеги; в глазах администрации и ЦК ЛКСМЛ это был дополнительный плюс: раз не любят, значит, Грасильда принципиальна и бескомпромиссна. Я совсем не хочу осуждать Грасильду, напротив! Грасе была сознательная и способная девушка. Внешне она совершенно не походила на ведьму – умела громко смеяться, была остроумна. Даже слишком. Кое-кого сильно поранил ее отточенный язычок. И вот мы столкнулись – нос к носу, лоб в лоб и глаза в глаза. Она увидела нас выходящими из костела, она все видела! Грасильда Гедрюте, конечно, знала, что ее коллега-четверокурсница (некомсомолка) подозревается как носительница туберкулеза, что у нее в легких обнаружен маленький очажок. Нет, политику тут не пришьешь. Но! Даром что не комсомолка, а укрываться в тени алтарей все равно негоже.