Юргис Кунчинас - Via Baltica (сборник)

Однажды за этой гимнастикой меня в коридоре застала Даниеле – и так начала кричать, что у меня заложило уши. Она кричала, а я приседал – не мог остановиться на полдороге. Как только она учуяла?

– Пятнадцать! – я сплюнул на пол и, тяжело дыша, прохрипел: – Дура! Ты-ра-дуй-ся! И-ли-ты-хо-чешь-что-бы-ме-ня-за-бра-ли?

Она выкинула «Памир», но табак и тогда дефицитом не был. Я не бросал регулярных занятий, а Даниеле сказал:

– Мешай, кричи, осуждай. Ты ведь отлично знаешь, ради кого я все это делаю! Правда, нервничаю все меньше, а это плохо. Ко всему уже притерпелся, и ты – моя единственная надежда, Даниеле!

Военным ждать надоело, последовал строгий приказ, после которого немедленно освободилось место, и меня госпитализировали. Поначалу я лежал в коридоре, и лишь через несколько дней был помещен в переполненную палату. Я чувствовал себя совершенно здоровым. Было неловко среди мужчин, перенесших тяжелые операции, пострадавших от автоаварий и поножовщины, получивших бытовые и производственные увечья: у большинства сквозь бинты проступала кровь. Были пациенты полегче – с астмами, пороками сердца – и вроде меня: их обследовали. Но ни легкие, ни тяжелые не обращали на меня никакого внимания, каждый был занят собой, жадно ждал передач из дома, ибо скалькулированные больничные порции удручали малостью и преснотой. После еды больные немедленно что-нибудь опять начинали жевать: кто куриную ножку, кто яблоко. Другие мазали на хлеб маргарин и посыпали солью – тоже лакомство!

Даниеле меня посетила всего один раз, а потом уехала. В деревне тяжело захворала крестная, которая была ей ближе родимой матери, Даниеле пошла отпрашиваться, и, к ее удивлению, декан сразу же согласился. Конечно, конечно, езжайте! Ведь вам надо немного… развеяться. Вот оно как. Чахотку, хоть и самую незаметную, все уважают. Такая традиция, не обошлось без влияния литературы: Янонис [32] , Билюнас. Не сомневаюсь, что в юные годы и тот декан, и Альбинас Н., завкафедрой, и, естественно, фрау Фогель искренне сострадали чахоточным и мечтали сказать смерти «нет!». Тем лучше для Даниеле, и вправду, передохнет. Временами мне становилось невмоготу от ее бетонной сознательности, смертельно серьезной набожности, молений до и после ; чего она там просила? Здоровья, покоя, тех несчастных двойняшек? Уже не помню. Однако не уважать ее было нельзя: Даниеле все делала вдумчиво, обстоятельно, ничего не скрывая и не лицемеря – молилась, любила, жила. Иногда эта серьезность даже смешила, но на фоне всеобщего эгоизма, равнодушия, вялости и казарменного однообразия Даниеле была образцом терпимости, щедрости и даже духовности. Подобные люди в те еще времена особенно раздражали всяких лидеров и функционеров. Грасильду, к примеру. Даниеле была фундаментальна, и я завидовал ее твердости, хотя понимал: никакие занятия, никакое усердие и волевые потуги (сам я к этому был вообще не способен) не заменят того, что раздает один только Бог.

Так или примерно так я рассуждал, сидя в палате на незастеленной койке, слушая стоны и жалобы пациентов, смеясь принесенным из города анекдотам, наблюдая карточные баталии юнцов, тоже обследуемых. Большинство больных составляли русские, но и литовцы, без видимой надобности, между собой говорили по-русски. Даже со мной. Когда я попробовал одного пристыдить и попросил перейти на родной язык, тот изумленно вытаращил глаза, а потом чуть не врезал мне по носу: «Одурел, парень?» Вот так. С этим я перестал общаться. Но именно он сообщил (по-литовски), что ко мне пришли. Ждут внизу. Да, забыл сказать, что была эпидемия гриппа и посетителей допускали лишь к умирающим – а таких тут всегда хватало! – те, кто поздоровее, встречались с друзьями и близкими в специальной комнатке, предварительно повязав марлевый респиратор. Там на стенах висели инструкции, исполненные черной тушью с красными вставками: как себя можно вести и что запрещается. Говорить, отвернувшись вполоборота от собеседника. Не держаться за руки. Запрещается: обниматься, целоваться, дышать в лицо. При появлении первых малейших симптомов гриппа немедленно прекратить свидание! Правильно, так и надо. Лучше бы совсем запретили такие свидания, но, видимо, до абсолютного карантина не хватало каких-то долей процента.

Я накинул худой полосатый больничный халат и спустился в комнату для свиданий. По дороге сообразил, что меня скорее всего надули – какие ко мне посетители? Даже не разозлился: со скуки и не такое придумать можно. Но когда, смеясь над своей доверчивостью, я уже повернул назад, кто-то меня окликнул по имени. Я обернулся и не сразу узнал: Эльза! Уже с повязкой. В платке, в коротенькой шубке. Не узнать! «Ты прямо вылитый зэк!» – заявила сразу. Я в ответ: «Ты откуда?» Но тут она улыбнулась, обнажила свои белоснежные зубки, я и растаял: ну спасибочки, раз пришла. А откуда узнала? Что слышно в городе? Что пишет Мантойфель? Она опять улыбнулась: выхожу замуж. Знаешь, за кого? За Сенатора! Так… Последние месяцы она ходила с тем украинцем, симпатичным, но излишне болтливым парнем. Дальше: Мантойфель на стажировке в Нью-Йорке, прислал несколько писем, и о тебе расспрашивал, а потом замолчал. Мой будущий муж тебя не знает, а уже ненавидит, лучше вам не встречаться, еще подеретесь. Вообще он такой! Она им прямо хвалилась: он все что угодно из-под земли достанет, тебе не чета! Я приуныл. Ни словца про мои военные и другие дела. А вдруг меня послезавтра пошлют на Дальний Восток или на Крайний Север? Ей уже все равно. Своя рубашка ближе. Отец (актеришка!) тоже доволен будущим зятем – тот сразу достал лекарства, которых в аптеках сто лет не бывало. Вот так. До чего они все мне теперь чужие – этот пронырливый Эльзин фраер, папаня-актер, даже специалист по кишкам, иудей Мантойфель. И Эльза, которая вроде еще недавно… Те же губы и волосы. Нет, не те. Ну, она деланно посерьезнела, или мне показалось (в больнице поневоле становишься подозрительным): ну а что с твоим другом геморроем? Я не врезал ей потому, что рядом почтенная тетенька мирно шепталась со своим благоверным, а в дальнем углу воровато и лихорадочно целовалась парочка неопределенного возраста. Эльза все поняла, расхохоталась, чмокнула меня в щеку и сказала человеческим голосом:

– Тут Франца случайно встретила, так он мне все рассказал. Где ты и что. Теперь тебя уже не забреют, срок прошел. Но вот увидишь – весной обязательно заметут. Кое-кто прямо спит и видит, как бы тебя обуть в сапоги и одеть в шинель. Ладно, я пошла. Ты не сдавайся, иди до конца. Разве я виновата, что мне везет? И у тебя наладится. Чего и желаю. Все. Пока!

Дала мне в руки пакет, а за пазуху сунула плоскую фляжку «Охотничьей крепкой». Для моего давления – самое то.